Лабиринт

- Что ж, - ответил отец, гася папироску. - Теперь все в твоих руках. Но я не вернусь. Я не могу больше так жить!

Мама заплакала. Официантки шушукались, собравшись в кучку, поглядывали на их столик, но мама будто никого не замечала - слезы катились у нее из глаз и падали в мороженое. Толик не выдержал.

- Мама! Ну мама! - шепнул он ей отчаянно. Неужели она откажется?

Мама взглянула мельком на Толика, улыбнулась сквозь слезы и сказала отцу грустно:

- Ты должен вернуться. Я не могу без тебя!

- Ах, Маша, Маша! - горько усмехнулся отец и добавил: - Да разве можно удержать силой, чудак ты человек?

Они понурились оба над своими вазочками, так и не глотнув ни разу мороженого. Толик все ждал, что сейчас заговорят о нем. Как он-то? Куда? Как его разделили? Но родители молчали и, казалось, забыли о нем.

- А я? - спросил Толик, глядя то на маму, то на отца. - А как я?

- Ты? - задумчиво переспросил отец. - Ты?

Он взглянул на маму.

- Я думаю, - спросил он, - у меня равные с тобой права на Толика?

Мама испуганно кивнула.

- Тогда скажи, когда я буду видеть сына.

- В воскресенье, - ответила мама и взглянула за стеклянную стену.

Дождь на улице кончился.

А в маминых глазах опять были слезы.

3

Теперь по воскресеньям у Толика половинчатая жизнь. Вечером он мамин, а с утра принадлежит отцу. Все-таки разрезал его судья, как пирог, на две части.

Толик встает утром, завтракает и смотрит в окно. На ворота. Потом возле ворот появляется отец, и Толик кричит маме:

- Я ушел! Пока!

Они бродят вдвоем до самого вечера. Ходят в кино. Едят мороженое в стеклянном кубике. Катаются на трамвае - до конечной остановки и обратно. Пьют до отвала сладкую воду. А когда совсем жарко, идут к реке.

Толик больше всего жаркие воскресенья любит. Он у берега бултыхается, где по грудку, ныряет с открытыми глазами, глядит, как бегает солнце по речному дну, переливаясь. А выскочит из-под воды, фыркает, весело смеется, скачет на одной ножке, вытряхивает воду из ушей. Потом на отца глядит.

Отец руки вперед, будто нехотя, выбрасывает, а гребнет - сразу вперед уносится, только бурунчики кипят! Руки у отца жилистые, сильные и, кажется, звонкие - на солнце загорели и медью отдают.

Отец и Толика плавать учит. Посадит его на плечи и в воду, как царь Нептун, идет. Волны перед отцом разбегаются, он заходит на глубину, себе по горло, велит Толику на плечи ему становиться и кричит:

- Ныряй!

У Толика колотится сердце: до заповедной мели далековато, да и с отцовских плеч прыгать страшно, но он молчит, чтобы не осрамиться. Закрыв глаза, бросается в сторону берега, отбивает живот и машет руками изо всех сил. Сквозь плеск он слышит, как отец его подбадривает, и вдруг упирается руками в песок. Доплыл!

- Ну рот, - говорит отец, - только не торопись. Набок голову поворачивай - вдох, в воду лицо - выдох. И не бойся. Давай-ка еще раз.

Потом они лежат на берегу, говорят неторопливо, и Толик засыпает отца желтым песком - ноги, туловище, руки. Одна голова остается.

Голова лежит на песке, улыбается, всякие интересные истории рассказывает. Вот, например, откуда инженеры взялись? Что вообще значит "инженер"? Оказывается, это слово произошло от латышского - "ингениум". Значит, способность, изобретательность. Выходит, инженер - изобретатель. Толик удивлялся: неужели всякий инженер непременно изобретатель? Отец говорит: всякий. Один в меньшей степени изобретатель, другой - в большей. И вообще, инженер, пожалуй, самый главный человек в стране. Любая машина, да что машина - самая простая вещь инженером придумана, сконструирована, рассчитана.

- И утюг? - смеется Толик.

- А как же, - говорит отец, улыбаясь. - Смог бы человек без утюга прожить? Смог бы. Только что это за жизнь, если все мятые, неопрятные ходить станут.

- И чайник? - удивляется Толик.

- И чайники, и люстры, и самолеты, и лампочки, и иголка - все, все, все...

Они улыбаются, молчат. Потом Толик спрашивает тревожно:

- А ты больше не инженер, раз в цех перешел?

Отец Толику подмигивает и отвечает:

- Я обратно вернулся!

- Значит, снова ту машину чертишь? - смеется Толик.

- Не машину, а только один узел.

Толик смеется: не выиграла, значит, бабка, так ей и надо, не будет лезть! И за отца радуется - то-то он веселый, не хмурится, как раньше.

Не так уж много воскресений в одном месяце, а Толик, с отцом увидевшись, поплавав с ним, повалявшись в песке, чувствовал, как раз от разу он будто бы крепнет, становится сильней. Не в мускулах, конечно, дело, не в бицепсах там всяких. Сильнее Толик становится вообще.

Сколько времени он жил, словно пришибленный. Утром просыпался, а что вечером будет - не знал. Словом, нет ничего на свете хуже неуверенности. Неуверен человек в себе, во всем, что вокруг, - и жить ему тоскливо, неинтересно, тяжко. Толик перегрелся, пережарился на солнце, и кожа с него клочьями полезла. Так вот и тут. Неуверенность, будто старая шкура, с Толика сползала. И он становился веселей, радостней. Никакая баба Шура его из равновесия сейчас вывести не могла. Жил он так, будто и не было никакой бабки. Не замечал ее. Вот что такое сила!