Лабиринт

— В последнее время я читал пьесы, начиная с «Комати в Сэкидэра», главные персонажи которых — старухи, и окончательно пришел к убеждению, что Сэами был замечательным человеком. Всем известно, что он написал много пьес, сам в них играл и вместе с тем был выдающимся теоретиком искусства, но сейчас меня интересует не это. Я хочу сказать о другом. Не говоря уже о «Комати», но и в «Обасутэ» и в «Хигаки» главные персонажи — глубокие старухи. Собственно, это тоже всем известно, и ты, наверно, удивляешься, чего вдруг я об этом заговорил. Но когда я на сей раз задумался над этим вопросом, меня, Мандзабуро, это просто потрясло. В любом романе или пьесе внимание читателя или зрителя прежде всего привлекает женщина. Причем, как правило, молодая женщина. А женщина у Сэами — это глубокая старуха, незаурядная личность. Возьми хотя бы «Сотоба-Комати». Помнишь, как там старая Комати отвечает монаху, упрекающему ее в том, что она, мол, непочтительно расселась у надгробия: «Вот если бы я в раю вздумала держать Будду под башмаком, это было бы непочтительно, а это — что!» А с каким юмором она рассказывает о своем прошлом, о сановнике Фукакуса, которого принимала сто ночей подряд! Ты изумительно играл ее роль. Вот уж поистине, что значит «заставить силою искусства и мастерства актера и на скале цвести цветок»,— думал я каждый раз, когда смотрел эту пьесу. Где, в какой стране, в какие времена—в древности или в наши дни найдется один писатель, который сумел бы сделать столетнюю женщину обаятельной героиней своего произведения? Ничего подобного я никогда не слыхал и не читал. Необыкновенное искусство Сэами способны прочувствовать, пожалуй, одни только японцы, европейцам оно не по зубам. И знаешь, что мне пришло в голову: хотя написал эту пьесу и играл в ней Сэами, но вдохновили его на этот труд все японцы, весь народ. Это-то и вселяет надежду. Тут Япония ничуть не уступает другим странам: она обладает ценностями, которые отнюдь не хуже, чем у других. И этих ценностей не могут уничтожить бомбы. Не должны уничтожить. Бог повелел Ною взять в ковчег всех животных по паре во время всемирного потопа, о котором рассказывает библия. Но если бы это зависело от меня, я бы первым поместил в него тебя, Мандзабуро. Впрочем, возможно, и в этом сказывается мой неизлечимый порок — всегда исходить лишь из собственного желания, а?

Мандзабуро, который вот уже час с лишним сидел перед Мунэмити и слушал его речи, по-настоящему понял разве что только его последнюю фразу, заимствованную из пьесы «Колдунья». Но Мунэмити большего от своего собеседника не требовал. Для него Мандзабуро был лишь сосудом, который только на сцене каким-то чудом становится вместилищем истинной красоты. А для этого как раз хорош пустой сосуд. И будь у Мандзабуро то лишнее, то ненужное, что есть у других людей, Мунэмити, несомненно, не питал бы к нему такой глубокой привязанности, да и игра Мандзабуро не так захватывала бы его.

— Нет, не нужно. Зачем себя расстраивать.

Слова эти вырвались у Мунэмити в ответ на предложение Мандзабуро перед долгой разлукой сыграть что-нибудь вдвоем. Но в этом отказе выразилась и забота Мунэмити о Мандзабуро: если актер задержится до вечера, то на обратном пути его, чего доброго, застигнет сирена, ведь в ночное время бомбежки происходят чаще, чем днем.

Все же Мунэмити исполнил после ужина два отрывка — один он выбрал из пьесы «Сюнкан» ²¹⁰. И, возможно, потому, что корабль, прибывающий на остров Кикайгасима за изгнанниками, их отъезд, расставание с Сюнканом, который остается в ссылке один,— все это как-то связывалось в его представлении с ковчегом, с отъездом Мандзабуро и прощанием... Несмотря на то, что в пьесе был десяток ролей, Хирано он не позвал. Тихо, пел он один — мягким, мелодичным, печальным голосом, как и положено по ходу пьесы. Каждый день поутру он выбирал какой-нибудь отрывок для речитативного пения и пел также после ужина, готовясь к игре на домашней сцене, но репетиции эти да-вали ему сверх того возможность погружаться в искусство, без которого он не мог прожить дня даже сейчас. Ничто до сих пор не могло нарушить его занятий, лишь однажды их прервал страшный взрыв, который раздался вечером недели две назад в нижней части города и докатился сюда. Даже Томи не разрешалось входить в комнату Мунэмити во время его музыкальных упражнений.

Пение окончилось. Пока Мунэмити голосом, исполненным неизбывной грусти, как и полагалось по пьесе, повторял последние строфы, в соседней комнате ему готовили прекрасный душистый чай. Как только голос его замолк, Томи открыла раздвижную дверь.

— Кажется, ветер поднялся? —спросил он.

-— Не дай бог, если в такую ночь случится пожар.— Мунэмити никогда не говорил о войне — ни тогда, когда Япония одерживала одну победу за другой, ни тогда, когда начались поражения. Томи знала это и сама тоже старалась не упоминать о воздушных налетах. Но, говоря о пожаре, она, конечно, имела в виду не обыкновенный пожар.