Лабиринт

Недавно, когда Мацуко, уходя из палаты с гостями, спросила ее, не будет ли она скучать одна, и Марико ответила: «Нет», она сказала правду. Марико никогда не лгала. В далекие дни детства, переваливаясь с ножки на ножку, трехлетняя девочка добиралась до стула и, вскарабкавшись на него, впивалась глазами вдаль. За окном расстилалась неоглядная сияющая синь. Девочка любовалась ею и при ярком свете солнечного дня, и в сиреневые сумерки тихого вечера... И созерцание в одиночестве морского простора постепенно становилось для маленькой Марико такой же необходимостью, как жизнь, как воздух. Одиночеству обычно сопутствует скука, но Марико не чувствовала ее, подобно тому как люди, вдыхая воздух, не ощущают, из каких элементов он состоит. Быть одной сделалось для нее естественным и наиболее желанным состоянием. И в пансионе, и в классе, и на каникулах, когда в доме Мацуи бывало не менее шумно и весело, чем в интернате,— посреди всей этой сумятицы и болтовни Марико всегда оставалась одинокой. Была ли она недовольна жизнью, выпавшей на ее долю? Нет, этого нельзя сказать. Наоборот, она была искренне благодарна и дяде и тетке, принявшим в её судьбе такое участие. Без них она была бы обречена на унизительную, безрадостную жизнь в каком-нибудь сиротском приюте в Америке без всякой надежды на лучшее будущее. Марико никогда этого не забывала. И все же богатство и роскошь, окружавшие ее, не приносили ей большой радости. К ее услугам была великолепная комната, красивые платья, вкусная еда, немалые карманные деньги — все, что может пожелать молодая девушка. Живи в свое удовольствие! Но Марико никогда не покидало смутное ощущение, будто всем этим она пользуется не по праву, как чем-то чужим, на самом деле ей не принадлежащим. Часто она чувствовала себя словно гость, которого по ошибке пригласили в богатый дом и усадили за великолепно сервированный стол, и бедняк не знает, куда себя девать, и с нетерпением ждет конца обеда. Может быть, втайне, в глубине души, Марико рисовала себе какой-то иной образ жизни? Во всяком случае она еще не ведала мечтаний, которым предаются девушки старшеклассницы на пороге вступления в жизнь. Этой весной Марико исполнилось шестнадцать лет и пять месяцев, она была в четвертом классе. Если она и мечтала иной раз, то всегда это было связано с тем заветным окном, за которым расстилалась сверкающая морская гладь. Лишь думая о ней, Марико начинала себя чувствовать по-настоящему свободной и независимой, веселой и счастливой. В эти минуты ей казалось, что она как бы заново обрела себя, что за спиной у нее вырастают крылья и стоит только ими взмахнуть, как она вспорхнет и улетит в манящую лазурную даль. Но Марико, такая правдивая даже наедине с собой, готова была отрицать свое страстное желание убежать от всех. Когда же оно овладевало ею, то казалось ей предательством, изменой своим близким. И Марико мучилась раскаянием.

В школе, которую посещала Марико, преподавали монахини из католического монастыря, и, естественно, все здесь связывалось с именем бога, хотя веру прививали ученицам без грубой навязчивости, исподволь и тактично. Такая же атмосфера царила и в пансионе. Как и остальные пансионерки, Марико читала молитвы, распевала духовные гимны, но особой набожностью не отличалась. Однако в ее смирении, склонности задумываться над своим поведением и осуждать свои поступки- сказывалась глубокая религиозность, чего девочка, конечно, не сознавала.

Марико повернулась лицом к стене. Сбоку на подушке, примятой ее хорошенькой головкой, лежал альбом, принесенный Тацуэ. Не поднимая его, Марико придвинулась виском к самому его краю и, прищурив свои серо-голубые глаза, казавшиеся при ярком свете полуденного солнца еще более светлыми, стала пристально всматриваться в напечатанный на обложке автопортрет Сезанна, выполненный в светло-коричневых и ярко-розовых тонах. И вдруг из ее глаз покатились крупные слезы. Точно капли талого воска, стекающие вдоль подсвечника, они сбегали по ее носику и падали на розовые щеки Сезанна. Дома, на улице Нагатамати, в шкатулке у нее хранилась единственная уцелевшая фотография отца и матери. И сейчас она вспомнила о ней. Каждый раз, когда Мацуко спрашивала, не нужно ли ей чего, не принести ли ей еще что-нибудь из дому, ей очень хотелось попросить эту фотографию, но она почему-то не решалась.

«Почему, почему я не могу попросить ее?»—тоскливо бормотала Марико. Какая она нехорошая! Тетушка так добра к ней, а вот она не хочет честно высказать ей свое желание... Прошло несколько минут. Марико почувствовала себя очень усталой. Ее всегда утомляли посетители, особенно в те дни, когда с ними являлась тетушка.

Влажные от слез ресницы сомкнулись, Марико несколько раз горестно вздохнула и забылась в беспокойном сне.

Глава пятая. Каруидзава