Лабиринт

Потом она слышит другой голос, руки и ноги обретают чувствительность, саднят ободранные коленки, ноют ушибы. Она чувствует, как ее трясут за плечо, возвращая обратно в жизнь.

— Элис! Элис, очнись!

Часть I КРЕПОСТЬ НА ХОЛМЕ

ГЛАВА 1 КАРКАССОНА, джюлет [6] 1209

Элэйс проснулась внезапно, подскочила, широко распахнув глаза. Страх бился в груди, как пойманная в силки птица. Она прижала руку к ребрам, чтобы сдержать удары сердца.

Мгновение между сном и явью она еще удерживала взглядом сновидение, чувствовала, как плывет, глядя на себя с огромной высоты, слово каменная горгулья, что строит рожи горожанам с крыши собора Святого Назария.

Она проснулась в собственной постели в Шато Комталь. Глаза понемногу привыкали к темноте и начинали различать комнату. Ей уже не грозили тонкие темноглазые люди, гнавшиеся за ней всю ночь, хватавшие и тянувшие острыми когтями пальцев. «Теперь им до меня не дотянуться». Вырезанные на камне надписи — скорее картинки, чем слова, — таяли, как дым на осеннем ветру. И пламя тоже гасло, оставляя только след в памяти.

Вещий сон? Или обычный кошмар?

Ответа нет. Да она и боялась ответа.

Элэйс потянулась к занавеси над кроватью. Как будто, ощутив в руках что-то вещественное, должна была почувствовать себя не такой прозрачной и бестелесной. Вытертая ткань, пропитанная пылью и знакомыми запахами замка, внушала уверенность самой своей грубостью.

Ночь за ночью все тот же сон. С самого детства, когда она просыпалась в темноте, белая от ужаса, с залитым слезами лицом, и видела у кроватки отца, сидящего над ней, словно над сыном. Свеча догорала, и зажигалась новая, а он нашептывал ей истории о приключениях в Святой земле. Рассказывал о бесконечном море пустыни, об изогнутых куполах и устремленных в небо минаретах мечетей, о том, как зовут на молитву сарацинских правоверных. Рассказывал о душистых приправах, о ярких и острых кушаньях, о беспощадном кроваво-красном солнце над Иерусалимом.

Год за годом, в смутные часы между сумерками и рассветом, она лежала рядом со спящей сестрой, а отец говорил и говорил, отгоняя демонов. Он не подпустил к ней черных братьев и католических священников с их суеверием и лживыми святынями.

Ее спасали отцовские рассказы.

— Гильом? — прошептала она.

Муж крепко спал, раскинув руки, захватив большую часть ложа. Его длинные темные волосы, пропахшие дымом и конюшней, рассыпались по подушке. Лунный свет лился в окно. Ставни были распахнуты, чтобы впустить в комнату ночную прохладу. Элэйс различала даже тень щетины у него на подбородке. Цепь, которую Гильом носил на шее, блеснула, когда он шевельнулся во сне.

Элэйс хотелось, чтобы муж проснулся и сказал ей, что все хорошо, бояться больше нечего. Но он затих, а будить его не приходило ей в голову. В других делах она не знала страха, но брак был для нее еще внове и внушал опасения. Так что Элэйс только провела пальцем по гладкой загорелой руке и по плечам, широким и твердым от многих часов упражнений с мечом и турнирным копьем. Под кожей чувствовалось легкое движение. Вспомнив, как они провели первую половину ночи, Элэйс покраснела, хотя смотреть на нее было некому.

Ее приводили в смятение чувства, просыпавшиеся в ней от близости Гильома: радостно сжимавшееся при виде супруга сердце, земля, ускользающая из-под ног, когда он улыбался ей. Но чувство беспомощности пугало ее. Элэйс опасалась, что любовь сделает ее слабой, бессильной. Она не сомневалась в своей любви к мужу, но сознавала, что не отдается ему целиком, утаивая малую частичку себя внутри.

Элэйс вздохнула. Оставалось надеяться, что со временем все станет проще.

Чернота за окном, в которую вливалось серое сияние, и робкие намеки на птичье пение среди деревьев в крепостном дворе подсказывали ей, что недалек рассвет. Теперь уже не уснуть.

Элэйс выскользнула из-под занавеси, на цыпочках пробежала к стоявшему в дальнем углу сундуку. Каменные плитки холодили ступни, разбросанный по полу тростник колол пальцы. Она откинула крышку, сдвинула мешочек с лавандой и вытянула простое темно-зеленое платье. Чуть вздрагивая, шагнула в него, протолкнула руки в узкие рукава, подтянула кверху отсыревшую материю лифа и туго затянула пояс.

Элэйс было шестнадцать, и она уже полгода была замужем, но еще не набрала женской мягкости и изгибов тела. Платье свободно, как чужое, болталось на ее тонкой фигурке. Придерживаясь рукой за стол, она сунула ноги в мягкие кожаные туфельки и сняла со спинки кресла любимый красный плащ. Кайма на нем была вышита переплетающимися синими и зелеными квадратами и ромбами, а между ними пестрели мелкие желтые цветочки. Элэйс сама придумала и сделала вышивку для дня венчания. Сколько недель над ним просидела! Весь ноябрь и декабрь она трудилась над плащом онемевшими и ноющими от холода пальцами, торопясь закончить к сроку.