Лабиринт

За столом сидел Михаил Михайлович, директор – Махал Махалыч, как звали его для удобства ребята. Или Топтыгин в квадрате: мол, два Михаила в одном имени. Кроме Махал Махалыча, в кабинете был еще один человек. Он стоял посреди комнаты, заложив руки за спину, и покачивался как пресс-папье – с носков на пятки, с пяток на носки. Дядька был высокий, седой и очень добродушный.

– Ну, ну, – сказал он, покачавшись, и протянул Толику руку. – Интересно познакомиться.

Седой стоял посреди кабинета с протянутой рукой, и Толику пришлось подойти к нему.

– Так вот, – сказал седой, – я и есть тот самый «товарищи, партийный комитет», которому ты писал.

Толик почувствовал, как у него холодеют пальцы, как отливает от головы кровь и там становится пусто и прохладно, будто в голове не мозги, а прогуливается ветерок.

– Рассказывай! – бодро велел седой. – Рассказывай все по порядку, я тебя внимательно слушаю. – И, наверное, заметив, что у Толика остановились и расширились зрачки, добавил мягко: – Да ты не бойся! Говори как на духу – и все будет хорошо, не зря же ты на нас надеялся!

«Вот она, расплата!» – лихорадочно думал Толик. Да, он знал, что его могут разыскать. Но ведь он не предполагал, что все сложится так. У него и мысли не было, что из партийного комитета могут прийти прямо сюда, в школу.

Толик мучился, Толик презирал себя, воевал с бабкой, прятался от отца – и все это были его личные дела. И никто не мог сунуть в них свой нос. Это были страшные тайны Толика. А теперь их узнает вся школа! Будто он играл в домино, а потом показал все свои костяшки – смотрите!

Все! Конец!..

Толик неожиданно успокоился.

Сейчас он смотрел на себя как бы со стороны. Будто не пятиклассник Бобров сидел тут, в директорском кабинете, провалившись по уши в черное мягкое кресло, и будто не с ним говорил седой. Он чувствовал себя как бы зрителем, как бы посторонним.

– Так я слушаю тебя, – сказал седой. – Почему ты решил, что именно партком тебе поможет? А не сами твои родители?

«Он совсем не строгий», – машинально отметил Толик.

– Я жду! – повторил седой. – Говори уж, раз писал…

Толик молчал.

– Ты сам сочинял эти письма? – спросил опять высокий человек, доставая из кармана два знакомых конверта…

Толик молчал. Что ему оставалось делать? Признаться, что одно он написал, почти ничего не соображая, в тумане, потому что его избили. А про второе вообще ничего не объяснишь. Даже если сказать, они не поймут, скажут, врет, изворачивается, вон чего нагородил. Нет, лучше молчать.

– Ну что с тобой будешь делать! – вздохнул седой. – Твердый ты, видно, парень, с характером, слова от тебя не добьешься. Значит, писал, все обдумав, все всерьез.

– Видно, всерьез тебя обидел отец, – тихо сказал Махал Махалыч. – Видно, крепко он виноват!

Кровь мгновенно прихлынула к сердцу, к голове, к рукам, и Толик почувствовал, как покраснел от пяток до макушки.

«Значит, они решили, что виноват отец. Значит, отцу будет плохо», – подумал он и вдруг, сам того не ожидая, крикнул:

– Нет!

Один раз он уже стал предателем отца. Больше не будет. Ни за что не будет.

– Ну, ну! – сказал седой. – Так ты считаешь, что отец не виноват?

– Нет! – снова ответил Толик.

– Но почему ты писал жалобы? – удивился он. – Да еще одну из них в горком. Откуда ты вообще знаешь, что можно жаловаться в партком, в горком?

– Такая настойчивость, – сказал из-за стола Махал Махалыч, обращаясь к седому, – такая последовательность на дело рук ребенка не похожи. Тут действовал прямо-таки профессиональный склочник.

Директор встал, вышел на середину комнаты и остановился рядом с седым.

– Н-ну, почему же? – протянула Изольда Павловна, блестя пенсне. Все время она стояла сбоку и молчала, будто чего-то ждала. – Причиной этих писем, – сказала она, – может служить целый комплекс – нездоровая обстановка в семье, дурное влияние улицы. – Говорила седому и совсем не замечала директора. – Знаете, я давно замечала за мальчиком слишком уж какую-то… м-м… потаенность, что ли… А это плохой признак. Не зря поговорка говорит: в тихом омуте черти водятся!

Словно отчего-то обидевшись на Изольду Павловну, Махал Махалыч вдруг быстро отошел к окну, громко забарабанил о подоконник костяшками пальцев, а Толик подумал, что он уже где-то слышал эти слова недавно. Кто-то говорил ему их.

Вспомнил! Это было, когда в школу пришел отец. Толик выпрыгнул из форточки и побежал без шубы домой. На пригорке стояла Женька, и она оказала ему вслед: «В тихом омуте черти водятся». Толик не обратил на это внимания, не до того было, а сейчас вспомнил. Так вот, оказывается, что! Женька повторяла материны слова. Не зря, значит, все ее слушают в классе. Не зря боятся. Раньше Толик не знал этого – только предполагал. Теперь знает. А седой сказал горячо:

– Но ведь его отец прекрасный работник, хороший коммунист.

– Ну, знаете ли! – рассмеялась Изольда Павловна. Махал Махалыч отвернулся от окна.

– Может быть, мы отпустим ребенка? – спросил он нервно.