Лабиринт

— Знаешь, недавно я заглянула в зеркало — и вдруг увидела себя старой-престарой... Мне вдруг представилось, что у меня седые волосы, на лице морщины, нос клюкой... Смешно, правда?.. Я сидела одна, девочки ушли в кино, а я готовилась к какому-то докладу. И вдруг я подумала: зачем?.. Зачем этот доклад, зачем всё? И так захотелось все бросить — и танцевать, веселиться, смеяться, ведь потом этого уже не будет, понимаешь? Ничего не будет и жизнь уйдет... И вот, когда я танцевала с Олегом, я вдруг все это вспомнила — и мне стало не весело, а страшно, Клим, милый, так страшно... Оттого, что мне ведь не весело, я только напускаю на себя веселье, а мне не весело! Почему? Ты можешь ответить?

— Странно,— сказал я.— Мне казалось, тебе весело.

— Ты ничего не понимаешь. Никто ничего не пони мает, и ты тоже. Какой-то сумасшедший вечер. И весь день. Я с ума схожу, наверное. Давай потихоньку уйдем. Уйдем и будем бродить по улицам. Долго-долго. Хочешь?.. Клим, ну давай!..

Я не успел ничего ответить. Мне только представилось, как мы снова бродим по одним и тем же улицам, и она спрашивает, а я молчу, и мне хочется наклониться и прижаться к ее губам, к ее глазам, к водоворотикам ее ямочек. Но я ничего не успел ответить, когда над столом отрывисто и громко раздалось:

— Не надо.

И звякнула вилка, и это было очень слышно, потому что возникла вдруг настороженная и неожиданная тишина.

Я давно уже перестал следить за тем, что происходит на перекладине буквы П, там, где сидел Сизионов, и только вполуха слышал, как Аркадий Витальевич Гошин поднялся, чтобы произнести очередной тост,— их было уже столько, что никто не слушал Гошина, а он говорил, что в институте найдется немало студентов, которые почтут за честь изучение творчества знаменитого земляка, и что преподаватели в свою очередь... За столом стоял шум, и Гошин позвякивал ножом о пустой бокал, требуя внимания, и вот тут-то, когда все стихло, и прозвучал голос Димы Рогачева:

— Не надо...

Дима весь вечер болтал с девчонками, шутил, но какая-то несвойственная ему саркастичность звучала в его шутках, он как будто веселился назло себе. Когда мы заговорили с Машей, он сосредоточенно разглядывал бутылку, словно размышляя, наливать или нет. А теперь он сидел — вермут так и остался не налитым — и, придерживая рукой дужку очков, как бы удивлялся тому, что на него смотрят.

— Мне послышалось, вы что-то сказали?— фальцетом спросил Гошин. Бокал в его руке чуть вздрагивал.

— Я сказал: не надо,— повторил Дима уже тише, и застенчиво улыбнулся.

— Он пьян! — крикнул кто-то и добродушно захохотал.

— Я не пьянею от стакана вина,— сказал Дима, вставая. Он обвел всех протяжным и медленным взглядом и, все так же застенчиво, смущенно улыбаясь, снова сел.

Над столом пополз тревожный говорок.

— Собственно, что вы этим хотите сказать?..— Сизионов улыбнулся, ловко подхватил с тарелочки кусочек сыра, надкусил уголок.

Дима опять неловко поднялся и неловко обдернул пиджак. Черная оправа резко выделялась на его белом лице.

— Я хочу сказать, что через десять лет никто не будет читать ваши книги. Может быть, не через десять, а через пять.

Поднялся шум. Я увидел глуповато-растерянное лицо Твердохлеба, испуганные, съежившиеся глазки Гошина:

Сизионов водворил порядок.

— Это интересно,— сказал он.—Продолжайте... как вас...— ему подсказали — да, продолжайте, товарищ Рогачев. Почему же мои книги не станут читать через десять, а может быть, и того меньше лет?

Дима смотрел прямо на Сизионова, чуть сощурясь.

— Когда-то я учился читать по вашим книгам. У нас в деревне было мало книг, а ваши были. Не знаю, почему, но именно их берегли у нас в семье. Ваши первые повести. Теперь вы даже не включили их в свое собрание сочинений, хотя это лучшее из того, что вы написали. А что сейчас? Вы поезжайте туда, где родились — я живу рядом с вашей деревней, у нас, как и раньше, оттуда парни замуж девок берут,— вы поезжайте и сравните, как люди там живут, как — в ваших книгах. Самое плохое даже не в том, что у вас в книгах нет правды,— самое плохое, что люди по ним и о других книгах судят, вот что!..

Я все смотрел па Сизионова. И мне показалось, что его лоснящаяся улыбка на миг раздвинулась, как шторка, и проглянуло совсем другое лицо — серое, мешковатое лицо безмерно уставшего человека с умными и какими-то жалобно-грустными глазами старого попугая. И это был единственный миг, когда шторка разомкнулась — она тут же задернулась опять, занавесив его лицо лучезарной, сияющей улыбкой. Он слушал Рогачева даже с как бы радостным удивлением. Негустые светлые брови приподнялись, толстые губы выпятились вперед. Казалось, он вот-вот протяжно свистнет. Когда Дима смолк, все растерянно уставились на Сизионова. Сизионов помолчал, словно ожидая, не скажет ли Дима еще что-нибудь, и потом, слегка покачивая головой из стороны в сторону, проговорил:

— Ай-ай-ай! Та-а-кой молодой — и та-акой сердитый!— И почмокал губами.