Кыштымцы

— С этим согласен. Мои люди будут драться с иностранными пришельцами, нет им места на русской земле. Но мы должны сохранить за собой свободу маневра, а указания штаба нас могут связать по рукам и ногам.

Борис Евгеньевич исподволь приглядывался к Жерехову. Фуражку тот не снял. На висках поблескивали седые волосы. Под глазами мешки в паутинах морщинок, нос чуть вздернутый, задорный такой. Подбородок властно выступает вперед. Губы тонкие, над ними пшеничные усики. По губам — жесткий, своевольный, по глазам — умный, расчетливый, себе на уме. Что ему ответить на «свободу маневра»?

— Все должно быть подчинено одной революционной воле. Договорились? — спросил Швейкин.

— Договорились.

— А в курс военных дел вас введут в штабе.

Жерехов собрался уходить, покачался на носках возле Мыларщикова, усмешка тронула тонкие губы:

— Не серчай, приятель, на моих бородачей. Они малость перестарались. Но в нашем деле лучше перестараться, чем недостараться.

— Бородачи стоящие, что и говорить. Только шибко-то воли им не давай — заездить могут.

— Ничего! Бог не выдаст, свинья не съест! Прощевайте! — Жерехов помахал нагайкой, и через минуту за окнами послышался топот копыт — отбыл чубатый командир со своей охраной на станцию в штаб, получать задание.

Дружинники

Борис Евгеньевич собрался на Татыш. Не сегодня-завтра кыштымская дружина должна уйти на Бижеляк и получить свой участок обороны. А пока рабочих учили ползать по-пластунски, стрелять по мишеням, окапываться.

Дружина жила на берегу озера, в наскоро построенных шалашах. Борис Евгеньевич прибыл туда в разгар учения. Солдат Пичугов, невзрачный и сухощавый, с неистребимыми конопушками на круглом лице, лежа на земле и держа винтовку в правой руке, чуть завалившись набок, басистым голосом объяснял своему войску, лежащему на еланке в непринужденных позах:

— Так вот — левая нога подогнута, а рука выкинута вперед, правая нога — выпрямлена, а в правой руке винтовка. Ясно?

— Ясно — понятно!

— Ии-рраз! — наоборот: правая нога подогнута, правая рука с винтовкой вперед, тогда как левая нога выпрямлена. А ну пошли!

Пичугов полз, словно ящерица, низко пригнув голову и все же непостижимым образом успевал видеть все впереди себя и по сторонам. Это позволило ему первым обнаружить Швейкина и принять решение. Он пружинисто вскочил, кинул винтовку на ремень за правое плечо и гаркнул.

— Встать!

Дружина с удовольствием повиновалась — до чертиков надоело утюжить землю брюхом.

— В две шеренги становись! Равняйсь! Смиррно!

Пичугов, печатая шаг, насколько это было возможно на травянистой еланке, подошел к Швейкину и отрапортовал:

— Товарищ председатель ревкома! Отряд кыштымских добровольцев учится ползать по-пластунски!

— Здравствуйте, товарищи!

В ответ прогудело «здравия желаем!», а кто-то гаркнул «ваше благородие». В строю хихикнули. Пичугов скомандовал:

— Перекур!

Швейкина окружили. Поплыли по рукам кисеты. Сизый дымок взвился над безветренной еланкой.

— Кто у вас «благородие» гаркнул? — улыбнулся Швейкин.

— Мелентьев, кто же еще, — протиснулся к Борису Евгеньевичу Степан Живодеров. — Он у нас чо-нибудь да отмочит. Так что ты, друг Борис, не обижайся.

— А по мне хоть горшком называйте, только в печь не ставьте, — отозвался Швейкин.

— Так и запишем, — сказал Мелентьев, по-улошному Бегунчик. Он бочком, бочком пробился к Борису Евгеньевичу и спросил на полном серьезе:

— А Кыштым все на месте, а тут баяли, будто он к Липинихе пододвинулся?

— На месте, — ответил Швейкин.

— Вот видишь, — повернулся Бегунчик к Живодерову. — Я же говорил — на том же месте. А вот Степан из кожи лез и кричал — будто пододвинулся к Липинихе.

— Да ты чо — белены объелся? — удивился Степан. — Когда это я тебе так говорил?

— Вот так фунт изюму! — всплеснул руками Бегунчик. — Братцы, вы же слышали — вчерась вечером, когда мы после баланды ходили к селезневским бабам.

Пичугов, не любивший вольностей и признававший одну дисциплину — воинскую, спросил:

— Как оно там, товарищ Швейкин, с чехами?

— Пока худо.

— Как это худо? — встрепенулся Живодеров.

— А так. У них выучка, железная дисциплина, пушки и пулеметы.

— Выходит, сильнее они?

Обстоятельный Пичугов заявил:

— Соображение имею, товарищ Швейкин. Белого чеха воевать принудили, я так понимаю. Родина у него далеко, дать ему раз-другой промежду глаз, и он запросит прощения.

— Во! — восхитился Живодеров. — Да мы их за грудки и душу вон! Мы, небось, все же дома. Подумаешь, чех объявился! Так что нас, друг Борис, не пугай.

Борис Евгеньевич пригласил всех сесть. Рабочая дружина, насчитывающая более ста человек, образовала круг, в центре оказался Швейкин. Знакомые все лица. Ба, и Шимановсков здесь, а рядом кто? Так ведь это же Димка Седельников, сосед, сын Ивана Ивановича. Сам-то Седельников дуется за то, что Дукат сгоряча упрятал его в кутузку. Здороваться здоровается, но в глаза не смотрит.