Кыштымцы

Седельников помог Борису Евгеньевичу снять пальто, повесил на гвоздь. Свой полушубок бросил на топчан. Швейкин ладонью пригладил на висках волосы и увидел самого младшего Седельникова. Тот стоял без штанов, в рубашке до пупка и, засунув в рот палец, внимательно следил за чужим дядей. Борис Евгеньевич присел на корточки и протянул руку:

— Здоров!

— Сдолово, — ответил мальчик и протянул левую руку, но палец другой изо рта не вытащил.

— Ты чо левой-то здороваешься? — спросил отец. — Правой надо.

Мальчик вытащил изо рта палец, обтер его о рубаху и подал Швейкину.

— Вот теперь ладно, — улыбнулся отец.

— Как тебя зовут?

— Ванюшкой…

— Еще один Иван Иванович!

— В роду так повелось. Мой тятька тоже был Иваном Ивановичем. Я тоже в семье младшим был.

Хозяйка поставила самовар на стол, брусники моченой, грибков соленых — ешь, дорогой гостенек. Хозяин запотевшую крыночку самогонки извлек, из самого подпола — пей, гостенек!

— О! — потер руки Борис Евгеньевич. — Чего давно не пробовал, так моченой брусники. Наши что-то в этом году подкачали.

Хозяйка деревянной ложкой зачерпнула ягоды с соком и подала. Он с удовольствием попробовал и проговорил:

— Хороша! Знаете, нигде так не умеют мочить бруснику, как у нас. Какой тут секрет, не ведаю, но такого чуда и в Сибири нет.

Пить самогон Борис Евгеньевич отказался — зельем никогда не баловался. Хозяин опрокинул в себя целый стакан. Молча жевал закуску. Захмелев, обратился к гостю:

— Как дальше жить будем? Ты там при власти, тебе виднее.

— Одолеем разруху, поднимем хозяйство и хорошо заживем.

— Твоими бы устами да мед пить. А я так думаю — промашку мы дали, шибко большую промашку. Николашку скинули — туда ему и дорога. Какой-то несурьезный был у нас царь, замухрышка. А вот англичанам под зад дали — тут мозгами пошевелить надобно было.

— Жалеете, что ли!

— Их? Они мне родней не приходились, чтоб жалеть их, я ребятишек своих жалею.

— Не всегда же так будет.

— Откудова я знаю? Нет у меня такой веры. Рад бы поверить да пока не во что. И некому. В разоре наша жизнь.

— Догадываюсь, Иван Иванович, вас кто-то обидел.

— Если хошь знать, то меня всю жисть забижают. Я не даюсь, а меня забижают. Ты вот мне скажи, по какому праву у меня со двора конягу увели? Я, по-вашему, буржуй? Мы с братаном Лехой, ты его знаешь, он у нас немтырь, вдвоем спину гнули да еще Кольке Косолапову на зиму давал гнедого. Так что — я буржуй?

— Насколько я понимаю, коня вашего взяли на время.

— На время… Сашка Рожков винтовкой потрясал — я, мол, тебе покажу, буржуй несчастный, весь твой терем го бревнышку растаскаю. За какие же грехи?

Седельников налил себе еще, однако жена убрала стакан, сказав:

— Хватит! И так окосел.

— Коня вернут, Иван Иванович, — миролюбиво сказал Борис Евгеньевич. — Но сегодня он нам нужен. Поехали за продовольствием в села. Вернутся — сразу отдадут. А с Рожковым мы разберемся.

— Уж чо, — махнула рукой хозяйка. — Коня бы только вернули, не забыли. Бог с ним, с Рожковым. Мой горяч, а тот, видать, и того горячее. Вот и наговорили друг другу семь верст до небес. Еще чайку?

— Нет, благодарю.

— Без коней я кто? Сам посуди. Ложись да помирай.

— Самому надо было ехать.

— Разве можно?

— А почему нельзя? Такие, как ты, и поехали.

— Чо ж тогда? По-людски бы и растолковали. А то буржуй, терем по бревнышку раскатаем.

Утром Борис Евгеньевич уехал в Екатеринбург на окружной съезд Советов. Пробыл там три дня и вернулся совсем больным. Таким Екатерина Кузьмовна его еще не видела. А он все хорохорился, собирался в Совет — мол, дел там всяких невпроворот. Но она не отпустила его, напоила чаем с малиновым вареньем, уложила в постель и побежала в заводскую больницу к доктору — Юлиану Казимировичу. Приехал он сюда из Польши еще до германской.

Юлиан Казимирович основательно прослушал больного. Екатерина Кузьмовна глядела на него с великой надеждой — что скажет? Но доктор посмотрел на нее хмуро и потребовал оставить его наедине с больным. Екатерина Кузьмовна обиделась, но ушла, плотно прикрыв дверь.

— Милостивый государь, — сказал строго Юлиан Казимирович, — вам надобно лечиться и немедленно. Желательно начать сию минуту.

— Извините, доктор, но это невозможно…

— Что значит невозможно? — сверкнул очками Юлиан Казимирович. — Это же в ваших интересах! Я с вами откровенен, ибо вижу, что вы человек сильный, одно из двух — либо вы лечитесь, причем основательно, либо…

— Не надо, доктор. Поймите правильно — сейчас я не могу.

— На что вы рассчитываете?

— Во всяком случае не на бессмертие, — улыбнулся Борис Евгеньевич. — И не считайте меня сумасшедшим. Я люблю жизнь и готов выполнить любое ваше требование, но разве вы не видите, что происходит?

— Допустим, но на недельку вы могли бы отвлечься от всех забот?

— На недельку? А что это даст?

— Утихнет воспалительный процесс.

— Ну, если на недельку…

Уходя, Юлиан Казимирович сказал:

— Вы для меня самый непонятный пациент, каких я только знал в своей практике. А она у меня, поверьте, солидная.