Кыш и Двапортфеля

– Тому, кто на нас рыпнется, я не завидую, – зловеще сказал тот, которого звали «Стариком». – Это дело будет нашей лебединой песней! Успокойся, Жека!

– А лебедей едят? – спросил Жека.

– Можно попробовать. Ну, пошли! До встречи, рыбка! – «Старик» помахал рукой проплывшему мимо осетру.

40

Я отошёл к маме, читавшей на скамеечке книгу, присмотрелся к любовавшимся осетром и золотыми рыбками людям и подумал: «Ну нет уж! Вы у меня не оближете пальчики! Я спасу чудесную рыбу, а заодно и лебедей! Не бойся, осётр!»

Про Веру я чуть не забыл, и когда спросил у мамы, который час, было уже четверть второго.

Отпустит она меня или не отпустит подежурить за Веру, я не знал и поэтому схитрил:

– Пойдём переоденемся. Вышло солнце, и я запарился.

– Нам нельзя до четырёх часов возвращаться домой, – недовольно сказала мама.

– И Кышу жарко. Вон как он дышит.

– А я не взяла купальника, – пожалела мама. – Пошли бы на пляж.

– Знаешь что? Ты ведь хотела сходить в кино на «Десять заповедей дьявола». Вот и иди. Всё равно меня не пустят. А я пойду в «Кипарис» и до четырёх часов оттуда – ни шагу! Честное слово!

– Это мысль, – сказала мама. – А Кыш?

– Он пойдёт со мной, и ровно в четыре мы встретимся у льва из «Кипариса».

– Договорились. Но смотри, без всяких фокусов.

– Только, пожалуйста, не волнуйся на каждом шагу, – сказал я.

41

В «Кипарисе» был обеденный час. По главной аллее ходила только пожилая сестра и натыкала на железный прут жёлтые листья, падавшие с магнолий. Меня и Кыша она не заметила. Мы подошли к зелёному павлиньему домику.

– Нагнись сюда! Нагнись! – тихо позвала меня Вера. – Я здесь!

Она лежала в зарослях какой-то серебряной густой и высокой травы рядом с домиком. И в руках у неё был… бинокль!

– Иди обедать, – сказал я. – Здравствуй!

– Ложись на моё место… Привет! Тише ты. Не шурши. Держи бинокль. (Я улёгся на соломенную подстилку.) Приду через час. Слева от тебя аппарат со вспышкой. Он настроен. Как заметишь, что к хвосту тянется кто-нибудь, так прицеливайся и щёлкай.

– А где же павлин? – спросил я.

– Возьми глаза в руки! Вон он! Мы его привязали за ногу.

Павлин Павлик медленно ходил вдоль подстриженного кустарника и был незаметен на его фоне. Хвост он не распускал и, наверно, тосковал по похищенным перьям…

Когда Вера ушла, я велел Кышу лечь рядом и помалкивать. Он, высунув язык и подняв уши, наблюдал за павлином, а я смотрел в бинокль на зубцы Ай-Петри.

Потом я в бинокль в упор разглядывал павлина. Бусинки его глаз и вправду были грустными. Он часто поворачивал голову на сто восемьдесят градусов и с обидой смотрел на свой хвост. И ни разу не распустил его.

Я это вспомнил, и вдруг в кружочках бинокля всплыло улыбающееся лицо папы. Забывшись, я выронил бинокль, вскрикнул: «Папа!» – но тут же зажал себе рот, а другой рукой сжал челюсти завизжавшего от радости Кыша. Папа испуганно отдёрнул от павлина руку, строго посмотрел по сторонам, повертел мизинцем в левом ухе, наверно подумав, что ему послышалось, и снова потянулся к павлину.

Я ужаснулся. Фотографировать своего родного папу при попытке выдрать из павлина перо у меня не было сил. Ещё секунда – и для того, чтобы предостеречь его от дурного поступка, я снова заорал бы: «Папа!» Но тут какой-то голос во мне сказал: «Дурак! Тебе не стыдно так плохо думать про своего папу? Ты что, очумел? Разве он способен обидеть муху, не говоря уже о павлине?»

Я посмотрел в бинокль. Павлик что-то склёвывал с папиной ладони. К ним подошёл Корней Викентич. Ветер дул в мою сторону, и я хорошо слышал их голоса:

– Всё-таки я узнал, что он больше всего любит, – сказал папа. – Кусочки яблок с чёрным хлебом.

– Удивительно! Вы читаете мысли птиц?

– Нет. Просто я сам люблю яблоки с чёрным хлебом. У нас с павлином родственные натуры, хотя внешне мы совершенно не похожи.

– И однако, Сероглазов, не отлынивайте от процедур. Не заговаривайте мне, голубчик, зубы, – сказал Корней Викентич. – Марш на четвёртую тропу, в пешую прогулку. Вам нельзя жиреть.

– Вы знаете, у меня тоже начинают пошаливать нервишки, – пожаловался папа. – Слуховые галлюцинации: голос Алёши… визг Кыша и какие-то зайчики в глазах.

«Это от бинокля», – догадался я.

– Шагом марш! Шагом марш! Мне тоже чудятся всякие голоса: «Иди на пенсию, старик! Давно пора!» Но я, как видите, не ухожу, – сказал Корней Викентич.

– Э-эх! – выдохнул папа и затрусил по дорожке.

– Васильев! – позвал Корней Викентич. – Вы почему не были на обеде? В чём дело? Налопались шашлыков? Кто вам дал право нарушать режим?

– Пропал аппетит, – сказал, подойдя, Василий Васильевич.

– Где вы, простите, пропадаете? С пляжа вы ушли раньше срока.

– Я осмотрел дворец… и с часок подремал у прудов.

– Бегом за стол! Назначаю вам силовые процедуры.

– Есть! – по-военному ответил Василий Васильевич.

«Что-то я вас не заметил ни во дворце, ни у прудов, товарищ Васильев!» – подумал я, продолжая смотреть в бинокль. А Кыш задремал. Задремал на боевому посту! Он дёргал во сне лапами, сладко посапывал и шевелил ушами.

«Ну погоди! Я из тебя сделаю настоящую собаку!» – сказал я про себя.