Квинт Лициний 2

- Да, - грустно покивал я, - да... Представляете, этот негодяй Гёдель обрушил все здание современной науки. Вся Декартовская наука, вся эпоха Просвещения зиждилась на том, что все сущее можно доказать и познать. Все! Ну, а чего доказать и познать нельзя - того, значит, и не существует. Какие титаны строили этот храм науки! Сколько столетий! А потом пришел Гёдель, вероятно, величайший логик всех времен, и выдернул из-под этого здания фундамент. Оказалось, что ничего нельзя познать полностью и непротиворечиво, потому что для любой системы научных знаний будут существовать парадоксы и необъяснимые явления. Храм науки еще висит в воздухе, бригады строителей продолжают растить башенки вверх, а фундамента уже нет. А самое страшное, знаете, что?

Как выразительны все же армянские глаза! Сначала, до того, как я начал свой спич, они были снисходительно-ироничны с оттенком легкого добродушия. Этакий взгляд пожилого и предельно сытого кота на сдуру выбежавшего из-за угла мышонка. Потом в них промелькнуло удивление - не содержанием моей речи, нет, лишь ее связностью, способностью нанизывать слово на слово. А затем, когда он вслушался в смысл, и я увидел возникшее понимание, это легкое удивление сменилось недоверием и, под конец, опаской.

Я выдержал паузу, и он, кривовато улыбнувшись, переспросил:

- Ну и что? Не томите.

- А вот, - я повернулся и ткнул пальцем в один из журналов, - десять лет назад доказали... Как бы это объяснить... Смотрите, есть истина нашего мира. Ну, то, как на самом деле он устроен. Эта истина состоит из бесконечного числа истинных утверждений. Гёдель показал, что помимо истинных доказуемых есть истинные недоказуемые утверждения. А намедни выяснилось, что класс этих истинных недоказуемых утверждений бесконечен. Вдумайтесь! Мы не только никогда не будем знать о мире все, но мы даже не будем знать, какую часть истины мы познали, а сколько нам осталось неведомо, поскольку от нас сокрыта бес-ко-неч-ность истинных утверждений! Здорово, правда? И этот барьер принципиально непробиваем, вне зависимости от степени нашего развития и усилий, бросаемых на познание мира.

- А вы уверены, - он пошевелил в воздухе пальцами-сосисками, - что правильно поняли написанное?

- Увы, - кивнул я, - уверен. Хотите, подберу статьи из наших журналов?

- Да, - очнулся он, - кстати, возвращаясь к моему первому вопросу...

- Ой, Давид Вартанович! - из-за угла весьма кстати вывернула мама, - здравствуйте.

- А, Ирочка, здравствуй. Не знаешь, чей это молодой человек и что он тут у тебя делает?

- Это - мой... - мама зарозовелась и молитвенно сложила руки, - Андрюша, пришел меня проведать. Попросился журналы по математике посмотреть. Он ею заинтересовался недавно.

- Кхе... - армянин шагнул вперед, к раскрытому журналу и наклонился, пытаясь вчитаться в густо испещренный символами текст. Хватило его ненадолго, от силы на абзац. - Вроде и английским свободно владею, - чуть смущенно признался он, - а ни одной фразы не понимаю.

Он выпрямился и устремил на меня оценивающий взгляд, что-то про себя решая. Я замер, не дыша. Если меня исторгнут из этого рая, будет очень нездорово. Альтернативы нет.

- Хорошо, Андрей. Пойдемте.

Он развернулся и решительно зашагал по залу. Я пристроился рядом.

- Странно, - заговорил он, чуть отойдя, - я ничего такого не слышал. Нет, я, конечно, не математик. Я всю жизнь с хлопчатником работал, - доверительно сообщил он, - но у меня был Учитель, да. Вавилов, слышали о таком?

- Эээ... Раз хлопчатник, значит Николай Иванович?

Он с одобритением посмотрел на меня:

- Молодец. Да, он. Быть его учеником, это, знаете ли, накладывает, да. Я стараюсь быть в курсе науки вообще, смотреть широко. Но такого не слышал, нет.

- Понимаете, Давид Вартанович... Это как в доме повешенного не принято говорить о веревке, так же и в храме современной науки не любят вспоминать о Гёделе. Его теорема о неполноте ничуть не сложнее для популяризации, чем теория относительности Эйнштейна, но популярности не наступило. Может быть, потому, что люди все еще хотят надеяться, что кто-то, наконец, скажет им всю настоящую правду - сиречь истину? А нет ее больше. Светлая ей память, она была так красива и так страшна, но поиск ее был так велик.

- Может, какая-нибудь ошибка? - с надеждой спросил мой спутник. Мы остановились на широкой лестничной площадки у огромного, метров пять в высоту, окна. Давид Вартанович переводил дух, пытаясь справиться с одышкой.