Квинт Лициний 2

- Знаешь... Похоже, что выучить его до такого уровня обычным людям не по силам. По последним данным разведки, где-то между двумя и четырьмя годами у ребенка есть окно возможности. Если в этом возрасте постоянно разговаривать с ним на нескольких языках, то он их все схватывает на лету, и они будут для него родными. А потом эта форточка захлопывается и приходится зубрить языки уже годами. Кстати, редко, но у некоторых эта способность остается на всю жизнь.

- Полиглоты? - Тома ощутимо расслабилась.

- Да, они. Клеопатра, по сведениям исторических источников, свободно изъяснялась на десяти языках, Толстой знал пятнадцать, Грибоедов и Чернышевский - по девять. А в доме Набокова в его детстве говорили сразу на трех языках: русском, английском и французском - вот он всеми тремя и владел как родными.

Кончик ее носа брезгливо сморщился:

- Что-то как-то мне этот Набоков не пошел. Гадость редкостная, - мы добрели до ее парадной и остановились напротив друг друга. Тома опустила портфель на землю и продолжила, чуть покраснев, - ну... У нас дома была одна его книга. Я потихоньку прочла. Написано красиво, но читать противно. Зачем такое писать? Какую идею он хотел донести? Не понимаю...

- Это ты о «Лолите»? - глаза ее забегали и она, еще гуще покраснев, кивнула. Я продолжил: - Ну да, есть такое, согласен. Но ты учти следующее. Он был аристократ, сноб и талантливый провокатор. «Лолита» на уровне сюжета - это осознанная провокация, достигшая своей цели. Но как писателя, его интересовали не идеи и сюжет, а стиль и слог как способ извлечения эмоций из души читателя. Он - инструменталист, разработчик языка. И вот здесь он бесподобен. Именно так его и надо воспринимать.

- Но неужели нельзя было выбрать другой, приличный сюжет! Грязь какая-то отвратительная получилась, прилипчивая... Прочла, и внутри зудело и чесалось, как будто вся я - старый расцарапанный укус. Приличный писатель не должен такие гадости делать, - глаза Томы возмущенно блестели, она говорила все быстрее и громче.

Мы еще немного поспорили. Под конец, каюсь, не сдержался - на мое лицо проскользнула-таки зловредная улыбка. Тома, заметив ее, запнулась и с недоумением оглянулась.

Да, милая, да! Мы уже минут десять топчемся у твоего подъезда!

Видимо, эта же мысль пришла в голову и Томе. Пару секунд она с превеликим изумлением смотрела на меня, до глубины души пораженная моим коварством, а затем подхватила портфель и ломанулась в дверь. Я помог ей совладать с тяжелой пружиной и остановился на грани света и полумрака, прислушиваясь к стремительно удаляющемуся поцокиванию.

- До завтра, Тома, - бросил в полутемноту.

Каблучки замолкли.

- До завтра, - неуверенно прозвучало в ответ откуда-то сверху.

Я широко улыбнулся и закрыл дверь. До завтра. До завтра, черт побери, до завтра!

Среда, 07 сентября 1977 года, день

Ленинград, Литейный пр.

Покорно хрустели под ногами желто-бурые листья. Из сквера, что протянулся вдоль куйбышевской больницы, тянуло горьковатым запахом.

«Вот и осень золотая. Надо бы в Пушкин или Павловск выбраться, проверить. А, кстати...» - я задумчиво придавил лист, что беззаботно подвернулся под ногу, и притопнул, втирая в асфальт. - «Как бы Томку туда вытянуть? Надо с Ясей посоветоваться, она девочка умная. Хм... Решено. Пора заканчивать этот балаган с шараханьем от меня. Вроде позавчера нормально поговорили, а с утра опять началось: взгляд сквозь меня, наигранно гордый поворот головы и голос с холодком».

От принятого решения полегчало, и холодный сосущий ком, поселившийся у меня подвздохом в первый осенний день, немного затих.

Я шел, пристально вглядываясь в лица и фасады. Казалось бы, что такое треть века для города? Те же улицы, те же дома, и уж, точно, то же небо над головой и тот же воздух струями течет мимо. Но многочисленные мелочи меняют все. Он - другой, этот город. Здесь чаще думают о мире полдня, чем о следующем дне. Здесь зло еще стесняется быть злом. Он добрее. Веселее. Беззаботнее.

Я чуть замедлился, проходя мимо полукруглого садика и вглядываясь в детей, что расселись на стульчиках. Ох, и давно я не видел на улицах детей с мольбертами... На листах прорисовывались классические формы фронтона и чаша со змеей, заменившая когда-то памятник принцу Петру Ольденбургскому.

Кто сейчас о нем помнит, кроме историков?

А вот и моя цель - «Старая книга» на углу. Конечно, куда ж она денется... Но так приятно убедиться в этой мелочи лично. Сколько ж я тут не был? Похоже, вечность.

Хотя нет, в этот раз я от вечности увернулся и пошел на второй круг. Повезло.

С предвкушением шагнул в зал и вдохнул благородный, полный достоинства запах старых книг. Ох, хорошо-то как! Такой зрелый запах настоящей вещи нечасто встретишь, разве что на заваленном водорослями берегу океана или в сосновом лесу в июле. Или ткнувшись носом в ямку между шеей и плечом своей женщины, над тонким изгибом ключицы...

Я глупо заулыбался, и волна радостной ностальгии поволокла меня к полкам.