Квазар

Она начала ремонтировать его сверху донизу. У дома меняли подгнившие половицы, перекладывали печь, плохо державшую тепло, заново покрыли крышу.

Глазастый выдержал ремонт печи, только накрыл свое барахло газетными листами да чихал от сажи, громко, словно стрелял из пневматического пистолета. Но когда явились плотники и выворотили половицы, он обругал всех в последний раз, взял чемоданишко, натянул выгоревшую фуражку с околышем и ушел. И скатертью дорожка!

Ремонт шел своим чередом. Подперев дом со всех сторон, выворотили нижние бревна и соорудили кирпичный фундамент. Поверх него, отгораживая стены от почвенной влаги, уложили черные листы рубероида.

Сорвали с карниза деревянные апухтинские штучки и сделали все строго, по-деловому. Кстати, и воробьи уберутся восвояси, поскольку именно они вили гнезда за финтифлюшками и пачкали ставни.

Крышу выкрасили на три раза, и дом стал как новый. Разумно и расчетливо улучшенный, он был уже не прежним. Это уже была машина для житья.

Все использовалось до конца. Даже старые плахи не стали жечь, а сгрохали из них в огороде капитальные парники… Из реек понаделали рам. Михаил, распалясь, рыл землю и добыл где-то за немалую цену прозрачную пленку. Ею обтянули рамы.

Расход был велик, но возместился следующей же весной — огурцы и помидоры Наталья вынесла на рынок на пару недель раньше других и сорвала куш. Если бы в город не подкинули самолетом южные помидоры, вышло бы еще лучше.

Гладиолусы, высаженные в теплицы, тоже принесли кое-что. Славно подзаработала Наталья.

В ходе всех этих хлопот камнем по голове стукнула смерть тети Феши.

Старуха умерла самым приятным образом — во сне после обеда, и сразу стала чужой и незнакомой. Исчезла с лица обычная брюзгливая гримаса, тетя Феша лежала с довольной улыбкой.

Умерла тетя Феша! Это всколыхнуло улицу. Все шли смотреть, всех удивляла ее улыбка.

Федор Зарубин, дремучий старик, специализировавшийся на редисе с белым кончиком, сказал:

— Баба-то неспроста улыбается… Заварится каша.

Похоронили тетю Фешу хорошо, с оркестром, нанятым на заранее отложенную ею сумму.

Предсказанные стариком Зарубиным неприятности начались сразу после похорон.

По завещанию все, до самого малого гвоздика, до последней щепки, назначалось Ваське. Но при одном непременном условии, что он будет покоить ее старость, будет хорошо ухаживать за ней, немощной.

Покоить так покоить… Но все соседи знали (и показали где надо), что старуха была недовольна Васькой, жаловалась на разные его скверные шутки.

Нашлись и другие наследники, среди них была и Наталья. Густо заварилась каша, и всем стало ясно, чему улыбалась старуха.

На суде Васька заговорил вполне членораздельно. После взаимного выливания помоев всплыли разного рода обстоятельства. Самым интересным из них было то, что Васька — не Васька.

Трухлявый домишко был продан, деньги разделили промеж ближних родственников. На свою долю Наталья купила золотые часики, но сорок прожитых лет стукнули обухом топора.

Сорок лет — тяжелые годы. В голову лезут глупые мысли об упущенном, недожитом. Вскипают мутные желания, хочется погнаться и схватить за хвост прошмыгнувшие годы. И Наталья ела хлеб, покрошив его в водку.

С Михаилом тоже случилась беда. Как-то, пытаясь осадить голубей младшего Зарубина, он залез на крышу. Его краса и гордость, синебокий турман, не работал как следует, а «лопатил». Михаил громыхал по крыше, махал шестом, ругался — и шагнул мимо. Он попал на инвалидность. Характер его испортился. Опять ругались ночами, и он шипел Наталье в уши несуразное:

— Ну, трави меня, убивай… Зачем тебе калека?

Наталья вскрикивала, металась, царапала грудь, выла болезненно и сладко, словно погружаясь во что-то черное и щекочущее, приятное и страшное одновременно. Но сладость переходила в боль, и возникала злоба. Так бы и хватила дурака по голове!

Опять они пили. Михаил валился в мертвом сне. Дышал тяжело. Наталью сон теперь брал туго. Она сидела и слушала звуки.

Сопела носом простуженная кошка, били звонко и певуче старинные часы. Ей смутно думалось: вот, отложены немалые деньги, а не купишь на них ни спокоя, ни молодости, ни даже прежнего вкуса ко сну.

Ваську завести? Обгадит… Вещи, одни вещи… А что вещи — нынче! Они изменились, и нет в них прежней твердой надежности. Купишь добрую вещь, а через полгода и не продашь. Сейчас вещи мертвые, им все равно.

Нет, нет, нет, вещи живут, все-таки живут. Только они еще радуют душу. Они — не выдадут.

— Что бы такое еще купить? — бормочет Наталья. — Сюда бы поставить… Чего еще у нас нет? Этот, как его?.. Транзистор куплю. Пусть Мишка на брюхо вешает, ежели куда пойдем. Чего еще… Фотоаппарат куплю и ружье, самые дорогие, — пусть себе лежат. А еще торшер с тремя рожками и обеденный сервиз.

Она неслышно ходит по комнате узкими и крутыми проходами. Ногам приятно — ковры на полу.

Наталья вспоминает отцовскую низкую избу, скамьи, печь на половину избы. Усмехается. Сейчас она довольна, счастлива. Наконец ложится и засыпает.

Во сне она стонет. Дышится ей тяжело. Полный желудок давит на сердце. Снятся кошмары.