Квазар

Перегнав белье на один раз, она сходила на базар. Заглянула и в овощной магазин. Вернувшись, опять дергала редиску, мыла ее и связывала в пучочки. Редиски горели на солнце красными лампочками. Сложив их в таз, Наталья заторопилась обратно. Но устроилась не в торговых рядах, как все, а на самых ступеньках овощного. Кричала пронзительно:

— А кому, кому редиски-и-и-и…

Первыми явились дети и собаки, жадно глядели в таз. Потом пошел народ вполне платежеспособный — взрослые.

— Это разве редиска, — говорили женщины. — Это же редисочные лилипутики. Почем?

— Обыкновенно.

— Ни стыда, ни совести!.. Пучочек — глядеть не на что…

— Какой уж у них стыд…

— А вот редиска свежая-я-я… — кричала Наталья. Она терпеть не могла женщин.

Эти нервные чьи-то жены ругались из-за каждой копейки. Мужчины лучше, щедрее. Но редиску покупали хорошо, и минут через десять — пятнадцать Наталья уже шла обратно с пустым тазом, к которому прилипли обрывки листьев и огородная грязца.

Наталья спешила, почти бежала, чтобы только взглянуть на дом, чтобы убедиться, все ли в порядке.

Дом стоял молчаливый, насупленный. И хотя на дворе гремела цепью здоровенная собака, дом Наталье казался сиротливым и беззащитным.

Он раскалился, тихо потрескивал под солнцем. Охватывала жуть, — вдруг искра или, не дай, господи, супротивник какой спичку подсунет. Она вбежала во двор, оглядываясь, принюхиваясь — не дымит ли?

Все было в порядке. Она вздохнула с облегчением и начала уборку.

Сняв платье, скребла и мыла, устраивала на полу наводнения и осушала их выкрученной тряпкой. Трещала, разламывалась спина. Гудели пчелы в руках и ногах.

Вымыв полы, Наталья вышла на крыльцо и выплеснула грязную воду. Потом одновременно кормила собаку, готовила обед, полола грядки и собирала розовые яйца, просвечивающие, еще хранящие живое птичье тепло. Она тихонько, одно к другому, клала их в корзину — за яйцами к ней потребители шли сами, вечерами настойчиво торкались в калитку.

И так весь день. Не сделай одно — другое рушится; не сделай всего — день без пользы прошел.

Но были у Натальи и свои тихие радости. Часа в три дня она брала тазик, чистую белую тряпку и смахивала пыль со шкафа, тумбочки, с мелких вещичек, веселой гурьбой толпившихся на комоде.

— Милые вы мои, крохотульки, — шептала им Наталья. Треснутые ее губы ласково шевелились, глаза улыбались, и дремавшая кошка просыпалась и вострила уши.

Еще любила ковры. Она гладила по их теплой, ласковой шершавости, и в ней шевелилось и дрожало что-то по-молодому, будто запускает она пальцы в волосы Юрия.

Ночью ложилась в постель, словно в могилу.

Не чувствовала, не слышала, когда приходил Михаил (он допоздна точил лясы с квартирантами). Не слышала, как среди ночи крался Юрий в свою кухню. Мертво спала.

Во дворе возил цепь по натянутой проволоке пес и басовито гавкал на ночные шумы. В комнате уютно мурлыкала кошка. Синий мигающий свет очерчивал шкаф. Это близко — рукой подать — вертелись краны и поревывали «мазы», колыхая землю, и сварщики склеивали голубыми искрами железную арматуру.

А когда низко проходили ТУ — один за другим, — шкаф мелко дрожал, кошка обрывала песни и Наталья ворочалась, ища щекой холодный кусок подушки.

2

Тетя Феша не раз ей говорила:

— Слышь, Наташка, это старик на твое счастье пыхтел. Я ранее думала — чего, дурак, из себя жилы тянет? А теперь все ясно.

Жилы старик Апухтин тянул из себя с великим и неразумным усердием. Строить дом он начал давным-давно, лет за десять до войны. Квартировал он у тети Феши в переделанной баньке. Тетя Феша звала ее флигелем и брала соответственно. Жил там с женой, пятью пацанами разного возраста и калибра, собакой, кошкой и петухом.

Петух был крупный, в красных перьях, и Апухтин кормил его по вечерам собственноручно (покойник слабость питал именно к петухам). Жили так себе — дети!.. Апухтин слесарил в депо и ходил на работу с маленьким железным сундучком. В нем лежал его обед — картошка, соль, хлеб и, в зависимости от времени года, соленый или летний, свежий огурец. Собственно, есть можно было и лучше, но они «откладывали».

Вечерами, поздно возвращаясь домой, Апухтин останавливался на конце этой узенькой улицы, влезающей извивами в овраг, и стоял, глядя на плывущий в сумерках город, лиловые березы, крыши…

Он посматривал, попинывал жирную землю, и его хмурое лицо в точках черной металлической пыли распускалось, добрело. Насмотревшись, он шел домой. Пацаны, завидев его, сыпались из калитки, как горошины из лопнувшего сухого стручка, — Яшка, Вовка, Павлушка, Мишка — и летели навстречу, стуча черными пятками. Последним бежал Юрашка без штанишек, мелькая грязной попкой.

Потом ужин. Здоровенная чугунная сковорода жареной картошки, молоко ребятам, вечерние дела, детская пискотня, сон… Апухтину не спалось. Он часами глядел на смутный потолок и улыбался чему-то.

Поулыбался год, другой, а там стало и не до улыбок. Он стукнулся туда, стукнулся сюда, написал заявление о том, что-де решил строиться и просит оказать помощь.