Квазар

— Хороша! — ответил Никола с восхищением. — Замечательная дивчина! Вот о ней скучать буду, — вздохнул он. Но сразу же улыбнулся: — Да что Катя, я их всех люблю, всех! Посмотришь — чудные такие, нежные, милые… Я, брат, любить буду еще много и долго. Я не могу смотреть на женщин, как ты — из подворотни. Жизнь-то идет. Сейчас надо любить. В сорок лет не начнешь. Знаешь, вернемся в город, я сразу влюблюсь.

— Не сомневаюсь.

— Кто будет она? — мечтательно вопрошал Никола. — Брюнетка? Блондинка? Изящная, задумчивая или веселая толстушка? О, как я ее буду любить…

Никола даже застонал от предвкушения нового счастья.

Мы опять помолчали.

Никола вдруг захохотал.

— Ты это чего?

— Бабку свою вспомнил. Она верует — молится, в церковь ходит, свечи ставит, постится, а мама смеется: говорит, что это так, на всякий случай, — если есть на том свете рай, то желает забронировать в нем хорошее место. А пост, говорят, даже полезен для здоровья. Лечат им. Во как!

И мы заговорили о вере, о религии, и долго несли чепуху. Что знали мы, два молокососа, о сложности человеческой натуры, о силе привычки, о тоске по вечной жизни?

17

В полдень мы отправились искать мои веточки и кочки. Никола крепко сомневался в успехе. Воображая себя настоящим охотником, свой карабин держал под мышкой, наготове.

Шел, пиная грибы. Их рыхлая мякоть брызгала при метком пинке, и к крепкому аромату прели примешивался острый грибной запах.

Я шел стороной. Надеясь что-нибудь подстрелить на обед, я прихватил ружье, опоясался патронташем.

В сыром, прокисшем бору было мрачно и тихо и даже торжественно.

— Двадцатый! — воскликнул Никола, лягая очередной гриб. — Белянка!

— Да брось ты чепухой заниматься. Как маленький!

— Я грибные споры рассеиваю, — важно заметил Никола. — Помогаю природе… Слушай!.. — Он повернулся ко мне и мечтательно, даже нежно произнес: — Понимаешь, вот если бы мы с тобой сейчас…

Ударил гром.

Оборвал Николу.

В моем воображении мгновенно вспыхнули картины: падающее дерево и блеснувшая молния…

Но нет, все было недвижно, спокойно и ясно.

Только Никола вдруг съежился и прижал подбородок к груди. Карабин беззвучно упал из его рук в мох.

Никола стиснул руками грудь и глядел на меня изумленными глазами.

— Меня… кажется… убили, — пробормотал он, медленно шевеля губами, и я до сих пор не знаю, услышал я эти слова на самом деле или вообразил.

И еще я заметил — он словно сразу похудел, заострился лицом. Промеж сжатых пальцев проступило густо-красное.

И тут же Никола упал, заваливаясь в зеленую яму.

Теперь я видел только его ноги.

Одни только ноги, вдруг пустившиеся в веселый пляс.

Да еще — взлетавшие серые клочья мха над ними.

И лишь тогда дошло до сознанья, ударило, хлестнуло по ушам сухое и раскатистое эхо выстрела!

Я отскочил за сосну. Я дрожал в ознобе, зубы выбивали мелкую дробь.

…Эхо умерло.

Горели, мерцали неровными солнечными пятнами мхи.

Вернулась тишина — сонная, извечная.

Да был ли выстрел? Были ли эти последние, дикие слова Николы?

Нужно подойти к Николе. Подбежать. Скорее!

Но я не мог ворохнуться.

И вместе с тем — невыносимая, давящая злоба стиснула дыханье, придавила рухнувшим деревом. Я чувствовал — если не сделаю что-то жестокое и беспощадное, она расплющит, она сожжет меня.

Но то, что я должен сделать, было страшно. Уж лучше бы мне — не ему, Николе, — лежать в моховой влажной ямке, мне сказать те слова.

…Лопнула, спала стягивающая мозг сетка. Закрутилось: выстрел, случайный выстрел, прицельный выстрел — прямо в грудь! Целились, выцеливали.

Цель! Чья?

Я видел успокоившиеся ноги Николы.

Что-то заторопилось во мне, заработало, завертелось с большой скоростью какое-то колесо. В голове — четкость, руки сами знали, что делать. И мне показалось — внутри щелкают, торопливо переключаются какие-то контакты.

Я содрал крепко прилипшее к спине ружье и присел.

…Передо мной черная кора, трещины, мох… Комель смолевой, толстый, пуленепробиваемый.

Я снял кепку, повесил на ветку и поднял в свой рост, осторожно выставляя ее из-за ствола, будто выглядывая.

И сразу — сухой, отрывистый ружейный лай. Эхо загуляло, забегало по лесу.

Упала, стукнув по голове, откушенная пулей сосновая щепка. Загудела, посыпала шишками сосна.

Я увидел слабый дымок, след пороха, светящийся облачком над моховой кучей, метрах в сорока от меня.

Дымок выползал из-под вывороченных черно-фиолетовых корней рухнувшей сосны, и было его всего-то — словно курильщик дохнул после затяжки.

Я пустил туда заряд дроби и перебежал.

…Все ясно, почти все… Из карабина стреляют — значит, если я не подставлю себя под выстрел, — не попадут!

Быть вертким!

Но бьет он крепко, наповал… Не зевать! А за сорок метров я пройму убийцу своей крупной — на глухаря — дробью.

Он от меня не уйдет.

Не уйдет.

…За мхом — шевеленье. Я послал заряд в сосновый выворотень.

Дробь, сорвав кору, хлестнула вниз.

Громко охнули.

Или мне это показалось? В голове звон и шум, катается эхо, и за сорок шагов я вижу до самых малых мелочей стебельки, мох, ветки, хвощинки…

И кажется — даже росные капли на них.

Торопливо перезарядил ружье, а два патрона закусил зубами.