Квартира (рассказы и повесть)

И они полезли по лесам — впереди Кузичев, за ним — Сергей. Кузичев неторопливо шагал со ступеньки на ступеньку, прямой, высокий, придерживаясь одной рукой за перила, а другую закинув за спину, будто не на кладку шёл, а на отдых в номер-люкс в приморском санатории. Они поднялись на последний настил — дальше было небо, ясное, голубое, просторное. Кузичев постоял, глубоко дыша всей грудью, полюбовался на все стороны света, пошёл к бадье отцеплять чалки. Сергей тоже постоял на ветру, посмотрел на город — какой он нынче нарядный, праздничный, — облачился в фартук и начал потихоньку-полегоньку, кирпичик за кирпичиком, кося глазом на Кузичева, класть стенку. Руки, спина тотчас отозвались тупой болью.

Не успел Сергей разойтись, как появился с пакетами Мартынюк. Оба его кармана оттопыривались. Он был весел, возбуждён, суетливо принялся городить стол: восемь кирпичей, две доски. По четыре кирпича под зад — стулья. Газеты на доски — скатерть, обломками по краям придавили от ветра — порядок. Позвали Коханова — он понял с первого намёка, в чём дело, и вылез из кабины, не забыв прихватить и книжку. Пока Мартынюк хозяйственно раскладывал закуску на газете, пока резал хлеб и чистил лук, Сергей спустился за водой, принёс трёхлитровую банку.

Когда все собрались за "столом", Мартынюк, подёргиваясь от нетерпения, разлил по кружкам сразу обе бутылки, чтобы больше не пачкаться. У Кузичева вообще была такая манера: "Зараз хоть таз, за вторую — в глаз", — не повторял. Коханов пил редко, не хотел, как он говорил, заниматься уничтожением собственных нейронов, но время от времени на него накатывало, и он уничтожал свои нейроны так, что бывалый и видавший всякие виды Мартынюк поражался. Мартынюк же больше любил пиво, не пропускал случая отметиться у пивного ларька. Сергей был равнодушен и к вину, и к пиву, а когда выпивал, никаких дурных изменений за собой не наблюдал, лишь веселел и становился разговорчивым. Он и пьяным-то ещё ни разу в жизни не напивался — был так здоров, что не брали его никакие дозы.

Выпили не чокаясь, единым духом. Ели быстро, молча, азартно. Первого хмельная волна пробрала Мартынюка. Он засмеялся с набитым ртом и пробормотал весело:

— Ничего, да? Видок ничего?

Глаза у него щурились, слезились — с Невы упруго тянуло в их сторону, и за день глаза здорово уставали.

Вид со стенки и правда как картинка нарисованная: предпраздничный Ленинград под ясным голубым небом! Корабли на Неве — серо-зелёные, в разноцветных флажках, как новогодние ёлки. Купола, шпили, мосты, парки, дворцы, каналы. Флаги, вымпелы, лозунги — алые капли в гранитно-мраморно и монолите старого Питера. А в парках — нежно-зелёный дым первой тонкой листвы. Красив, красив город — и с земли, и с неба. Чёткий, стройный, каменный. Направо, на Петроградской стороне, двумя свечками торчат минареты, между ними поблёскивает голубоватый изразцовый купол мечети. Левее горит на солнце штыковой шпиль колокольни Петропавловского собора с золочёным ангелом и крестом — отблеск мерцает, пляшет, будто крест дрожит в руках ангела. Марсово поле скрыто Летним садом. Шпиль Адмиралтейства посверкивает сквозь ветви дубов и лип, но Исаакий виден хорошо: ангелы на балюстраде, крутой золочёный купол, теремок с крестом на вершине его. А ещё левее — лобастый купол Казанского собора и чуть ближе — ярко высвеченный солнцем Спас-на-крови: витые шишковатые луковицы, ажурные кресты, тонкие подкупольные башенки, некое подобие Василия Блаженного.

Коханов со снисходительной усмешкой взглянул на Мартынюка, торопливо дожёвывая, чтобы высказаться по поводу его восторженной реплики. Был он сухощав, по-спортивному подборист, с крутым просторным лбом — с таких, видно, и пошло прозвище "лоб", потому что был он ещё высок ростом, широк в плечах, и шея у него была короткая и толстая, как у быка. Очки на широком носу тоже были какие-то крупные, словно сделанные по специальному заказу для его широко расставленных глаз.

— При строительстве Исаакия погибло несколько тысяч, — начал он, показывая в сторону собора. — На одном только золочении купола шестьдесят мужиков отравилось. А золотили огневым способом: на медные листы наносили кистями раствор золота в ртути, потом нагревали в жаровнях, ртуть улетучивалась, золото прикипало к меди. Мужики дышали парами, чахли в муках, кончались в страшных припадках и удушье. — Обводя далее растопыренной пятернёй, он продолжил: — Петропавловка — тюрьма и кладбище. На Сенатской площади палили в декабристов, на Дворцовой — расстрел.

Он вынул из-под себя книгу, на которой сидел, полистал, нашёл нужное место, прочёл: