Кузнецовая дочка

Бренар стоял у очередной двери, вынося вердикт. Всю жизнь он не исполнял приговор, а наблюдал со стороны. С краю. А теперь он — судья, и он ставит на жизнях этих людей крест. В очень, очень буквальном смысле… В этой развалюхе как-то умещалась очень большая семья, два с половиной десятка человек. Полнейшая антисанитария, и не нужно было доставать анализатор, чтобы понять, что большая часть семьи уже обречена. Еще при входе Бренару бросились в глаза пять или шесть мордочек, бледных сквозь чумазость до белизны, с крупными каплями пота на висках. Кто-то за занавеской тихо вскрикивал, бредил, стонал. Надсадно орал младенец на руках девчонки с пустыми глазами: лицо ребенка было красным, свекольным, и это значило, что болезнь вступила в последнюю стадию. Не надо разворачивать пеленки, чтобы увидеть черные прыщи.

Это смерть.

С Бренаром никто не заговорил, никто не остановил. Никто не бежал. Выходя, он услышал только, как пронзительный женский голос стал громко, с надрывом молиться на малознакомом наречии. Эмигранты?..

Ставя крест на дверях и нажимая кнопку вызова пожарного расчета, Бренар считал минуты до конца смены. По небу вяло ползло вечернее тусклое солнце, большое, круглое, бледное, как лицо «морозяного».

* * *

Крысы шастали всюду: по кучам отбросов, по канавам, самые наглые расхаживали прямо по мостовой. На большинстве же улиц, превратившихся с осенью в болота, мерзкая живность скакала по ногам и цеплялась за рукава. Из города отбросы уже давно никто не вывозил: мэр сбежал, всем остальным было плевать. Мария видела и чувствовала, как увязает в крысиных зубах чумной город, и как клыкастые твари, жирея, загрызают последнюю надежду столицы.

Город обезумел: откуда-то неслись звуки нежной лютни и разнузданной оргии, на окраинах пылали пожары. Чума еще не вступила в свои права, и многие надеялись спастись, подкупая стражу и разбредаясь по окрестностям, неся смерть и получая ее от вил испуганных крестьян.

Но надежду еще не всю сожрали крысы и пропили пирующие. Оставшиеся горожане пытались спастись по-своему: кто-то звал докторов, в масках, забитых целебными травами, похожих на хищных птиц; кто-то швырял факелы на крыши умирающих соседей.

Странно еще, как пожар не охватил всю фахверковую столицу.

Мария шла в одиночестве по центральной улице, огибая телеги с мертвецами. Почерневшие трупы больших и маленьких людей высились на колесах горами. Вывозить и хоронить было некому. Кто-то умер, кто-то пил, кто-то ждал конца.

«Остановить», — думала Мари. Голос подсказывал простейший подход: жечь, как жгут завшивевшую одежду… Все в Марии протестовало против такого решения, и спасти хотелось не только живых, но и умирающих. Мария шла по городу и чувствовала его боль. И каждый крик, каждый вздох отдавались в сердце как свои.

«Ты можешь?!» — крикнула Мария демону, ангелу, тому, кто говорил с ней и советовал ей.

«Сначала я должен поставить диагноз», — сказал голос.

По булыжной мостовой прогромыхала повозка, полная тел воспитанников сиротского приюта Ордена Милосердия. Следом шла молодая монашка и плакала в ладони.

«Что мне нужно делать?», — спросила Мари.

«Бежать из этого города, пока не поздно! — ответил голос. — Бросить все и бежать, бежать, бежать!»

— Пить! — раздавалось из открытого окна. — Пиииить!

Там кто-то был еще жив, и Мари вошла в дом.

«Беги!!! — бесновался голос. — Бе-ги!»

Крысы мелькали по этажам, по лестницам, по которым шла Мария с кружкой воды; крысы скалились по канавам, заваленным трупами и свалившимися от слабости.

— Скажи же, что делать, или изыди, сатана! — закричала Мария, глядя из окна на корчащийся в агонии город.

«Хорошо, — сдался голос. — Я должен вблизи посмотреть на тело. Осмотр производи так…».

И Мария, повинуясь гласу, поднимала веки чумным, и заглядывала в мутнеющие глаза, и прикладывала ухо к хрипящим грудям, и тонкими пальцами доставала распухшие языки…

А Смерть ходила рядом, но не смела приблизиться.

IV

Если бы все было так просто, как в книжке! Спасение нашлось, и он подарил его чумному городу… вернее, Мария подарила. Бренар поражался, как своевольно ведут себя его герои. Иногда жизнь Мари и ее мира виделись ему настолько реально, что Станиславу казалось, что он бредит или сходит с ума. Да и желание написать книгу возникло, если припомнить, только тогда, когда сны с этой глупой, по юношески горячей девушкой стали слишком частыми. Сначала Бренару было просто интересно следить за ее жизнью и набрасывать сюжетные линии в блокноте; потом, когда герои внаглую перли против сюжета, возникла мысль перевоспитать девчонку… Юна и глупа; а впрочем, и сам Станислав был когда-то таким… или не был?