Кузьма Минин

Как и всегда, слова Кузьмы заставили крепко призадуматься посадских людей. Дело и впрямь не простое. Обложить новым налогом посад и отослать собранную казну в ляпуновский лагерь — значит принять на себя ответ перед нижегородскими людьми, что-де князь Репнин вернется с победой, откроет новые пути нижегородцам, сделает дороги к Нижнему свободными для хлебных караванов, оградит Нижний от новых нападений поляков и тушинцев. Нижегородские люди не привыкли зря бросаться деньгами. Скупы и расчетливы. Но можно ли надеяться на князя Репнина? Да и что значит один этот князь, когда в ляпуновском ополчении десятки родовитых военачальников, уже теперь между собою враждующих?! Нет настоящего вождя в рязанском ополчении, которого бы все воины слушали, который бы явился перед народом в ответе. Да и кому дать деньги? Биркину? А кто его в Нижнем знает? Что за человек?

Кузьма спросил посадских, слыхал ли кто из них раньше о Биркине.

Вопрос Минина навел посадских на еще большее раздумье.

— Ну, что? Говорите, — деловито кивнул им Кузьма. — Решайте по разуму, просто. Нам не надо красных слов. Мы уже видели, что творившие постыдные дела употребляли слова и речи превосходнейшие. Обложить народ не долго, но следует так гнуть, чтобы гнулось, а не треснуло.

Седой, как лунь, бывший в молодости бурлаком, а ныне ямской староста, Никола Семин тряхнул бородой, как будто она мешала ему, и медленно, с расстановкой заговорил:

— Что к чему обычно, а между прочим, и коня правят в одну сторону и ямщик один. Третьего дня ехал со мной хмельной дворянин. Хватил меня за вожжу: «Хочу править!» Не успел я ему и ответить, как оба мы в канаву и свалились. Так оно может получиться и у ляпуновских воевод. Толку мало, коли трое дергают за одну вожжу — один в одну сторону, другой в другую…

Все рассмеялись, Кузьма погрозился на него пальцем.

— Не сворачивай сам с дороги, Трифоныч. Что ты нам тут про дворянина рассказываешь!.. На Руси дворянин — кто за всех один. Говори прямо: сбирать деньги с народа или нет?!

Старик снова потряс бородой, почесал за ухом:

— Вишь, какое дело-то: не сберешь! Не дадут.

— Не дадут?

— Да ведь кто пошел с Репниным-то? Немецкие да литовские наемные ратники, прости господи, не настоящие какие-то казаки, стрельцы, дворяне-буяны. Слава богу, что и ушли… Да боярские дети… А-сподь с ними! Помолиться, правда, можно, а денег?.. Кабы своим, а то кто их знает!.. Сегодня — у нас, завтра — у вора, послезавтра — у Жигимонда… За наши денежки-то. Бог спасет! Посадский да крестьянин живут трудом, а эти наподобие птиц поднебесных… Не знаю! Пускай вон они скажут! Я не знаю… Умом слаб стал. Прости, господи!

Трифоныч перекрестился, кивнул в сторону посадских. Те, переминаясь с ноги на ногу, опустили глаза, пуще прежнего призадумавшись.

К паперти с мешком за плечами и с посохом в руках подошел чувашин Пуртас, вместе с которым Минин совершал походы на Муром.

Кузьма радостно поторопился ему навстречу, обнял его, шепнул на ухо: «Смелее!» Затем спросил его громко:

— Ты откуда?

— Из-под Москвы.

Тогда Минин, обратившись к посадским, сказал:

— Вот и спросим его. Он вчера из Москвы пришел. Слушай, Пуртас! Нужно ли нам облагать нижегородцев, а собранную казну отослать к Ляпунову, или подождать, что будет дальше?.. Ляпуновский человек Биркин обещает эти деньги сам-де отвезти в Москву. Скажи-ка, надежные ли воеводы собираются там? Не прахом ли пойдет наша дань?

Пуртас почесал затылок. Лицо его было озабочено. Недолго думая, он сказал:

— Ой, не надо, братчики! Ой, обождите! Ненадежно войско «троеначальников». Князей под Москву много разных идет, дворян тоже и казаков. Рекою льются по всем путям к Москве, а силы нет. Кто был заодно с поляками, ныне промышляет как «защитник». Ян Сапега, проклятый лях, и тот кричит, что он идет спасать Москву от поляков. Много налезло к Ляпунову всяких людей, и даже из шведского стана, и из немецких полков, есть и французы и римские латники.

Минин, бледный, с горящими от негодования глазами, громко сказал:

— Э-эх, дорогие братья! Издавна у нас на Руси: слово давать — дело дворянское, а исполнять его — дело крестьянское. Не верю и я, чтобы ляпуновские друзья по совести объединились с ним. Не может того быть! Обождем. Трещина в горшке скажется. Не полезем же мы в эту алчную орду мнимых защитников.

Так и порешили: обождать.

Разошлись хмурые, задумчивые.

Чувашина Пуртаса Минин повел к себе домой.

III

В Съезжую избу Нижегородского кремля, стоявшую на площади против Спасо-Преображенского собора, вошел ляпуновский посланник Иван Иванович. Биркин. Он снял шапку, перекрестил на красный угол лоб и, низко поклонившись воеводе Алябьеву, разбиравшему жалобы крестьян князя Воротынского, застыл на месте. Приземистый, рыжий, с косыми глазами, зубастый, он похож был на рассерженную лису. В глазах его сверкала злоба.

Алябьев кивнул на мужиков, стоявших посредине горницы на коленях:

— Сядь! Обожди!!