Кузьма Минин

На северной окраине Москвы, в глубоком рву, расположились тихие люди. То — бесприютные обыватели, не влившиеся в рязанское ополчение. Дети, горшки, вороха тряпок среди обгорелых столов и скамеек. Тут же торговцы печеным хлебом и квасом. Они пугливо косятся по сторонам. В толпе голодных погорельцев и бродяг торговать — дело ненадежное. Мыкаются попы, промышляя панихидами «по убиенным». А рядом — гадалки. У них народа больше, чем у попов. Каждому хочется знать, что его ждет впереди. Носятся разные слухи. Кто говорит, что сам король идет на выручку полякам, осажденным в Кремле; кто — не король, а гетман Хоткевич; кто — свейский король… Вот тут и разберись. Болтовни много, а ничего не видно.

— Ну, ты, черноперая лисица!.. — крикнул одной из цыганок подъехавший на узкобрюхой коротконогой татарской лошаденке казак. — Погадай, скоро ль придут?..

Бросил монету.

— Скоро, красавчик, скоро… Ветер мешает. Встречь подул. Чей ты?

— А тебе на кой? — огрызнулся казак.

— Кого ждешь?

— Спроси, кого они ждут?.. — казак кивнул в сторону сидевших во рву людей.

— Видать, надеются.

— На кого?

Молчок. Тихие люди навострили уши. Они ловят всякое слово с надеждой услыхать что-нибудь о нижегородском ополчении. Надежда на избавление родной Москвы от поляков никогда никого не покидала. В голову не могла прийти мысль, чтобы Московское государство попало под иноземное иго.

— Чего там! — выкрикнул из толпы плачущий голос. — Весь город чает… Истомились! Надоели уж нам паны!

Казак подхлестнул лошадь, ускакал.

Женщины выходили изо рва и, держа детей на руках, с нетерпением смотрели на север, в ближний лес.

Несколько парней забрались на верхушки сосен Сокольничьей рощи; не отрывали глаз от сергиевской дороги.

Внизу волновались:

— Видать? Аль оглохли? Чего молчите?!

Дорога пустынна. Разве иногда стремительно проскачет одинокий всадник да проковыляет маленькая, едва заметная фигурка какого-нибудь странника — и снова мертвая пустыня, окованная грозной тишиной.

Ополчение двигалось медленно, с опаской.

Минин и Пожарский, подходя к Москве, продолжали соблюдать крайнюю осторожность. Они остановили ополчение в пяти верстах от Москвы, среди леса, на берегу Яузы. Тотчас же разослали лазутчиков по городу. Пахомов и Мосеев теперь ушли на разведку в казацкие таборы.

Утром лазутчики вернулись. По их словам: никакой опасности ни с какой стороны не предвидится, москвичи с нетерпением ждут нижегородцев, чтобы биться вместе с ними за Москву.

Пожарский после этого вступил в городские ворота.

У заставы ополчение встретил Трубецкой, веселый, нарядный, на белом коне, окруженный своими атаманами. Встреча была дружественной, но на приглашение Трубецкого стать лагерем у него в таборах восточнее Кремля Пожарский ответил отказом. Сухой, надменный, с недобрыми, заплывшими жиром маленькими глазками Трубецкой сделал обиженный вид, молча повернулся и ускакал обратно в свой табор.

Князь и Кузьма рассудили по-своему. Хоткевич движется с запада по можайской дороге, и войска надо ставить с западной стороны. Укрепиться следовало именно здесь. Оставить же западную сторону открытой, уйдя на восток за Кремль, к Трубецкому, — значит открыть Хоткевичу свободный доступ к Кремлю. А ведь он вез продовольствие для осажденных поляков. Помешать этому — значило приблизить час овладения Кремлем.

Нижегородцы заняли вместе с прежде посланными отрядами Белый город от Тверских до Пречистенских (Чертольских) ворот полукругом, крепко окопавшись и огородившись со стороны ожидаемого прихода Хоткевича. Работали круглые сутки, как один. Трубецкой и келарь Палицын, несмотря на это, снова пытались переманить Пожарского с его войском в казацкие таборы. Кузьма сказал:

— Хитер тушинский боярин, а мы того хитрее. Не пойдем к нему!

— Не пойдем, — согласился Пожарский, — будем своим умом жить.

Польские паны вздумали этим разногласием подмосковных воевод воспользоваться: пустили слух, будто Пожарский пренебрегает казаками, а земские люди держат камень за пазухой против оборванной, полуголодной казацкой голытьбы, от этого и не хотят соединиться. Сам Трубецкой говорил то же, науськивая казаков на земское ополчение. Намерения польских панов совпали с действиями Трубецкого.

— Я стою под Москвою немалое время, — обозленно воскликнул он, убедившись в непреклонности Минина, — я взял только Белый город и Китай (хотя Китай-города он еще и не взял). Что будет у мужика того, увижу…

Во всем он винил Минина. Келарь Авраамий Палицын приезжал в стан нижегородцев, упрашивал Кузьму быть уступчивее, не погнушаться съездить к Трубецкому в ставку с поклоном:

— Я едва умолил его. Ты, Кузьма, не прекословь князю ни в чем… Тебе же лучше будет. — И шепнул на ухо: — Гляди, как бы царем его не выбрали! Вот оно что. Запасайся его милостью.

Кузьма ответил уклончиво:

— Буду делать то, на что меня бог наставит. Ни Трубецкого, ни иных вельмож я не почту выше бога.