Кузьма Минин

Пошли ропот и споры: кто за Пожарского и Минина, кто за Биркина. На площади дошло дело даже до кровопролития. В окрестностях города осмелели разбойники, наводили панику на крестьян. Пришлось начать жестокую борьбу с разбоями, грабежами и нарушениями порядка. Казанские дворяне и этому стали мешать, нападая из засады на стрельцов, уходивших для ловли разбойников. Они первые повсюду буянили, предаваясь пьянству и разврату.

Кузьма не вытерпел и призвал на воеводский двор Биркина и Лукьяна Мясного. В горнице были только Пожарский и Кузьма.

— Чего ты добиваешься, Иван Иваныч, мутя народ? — спросил Минин, сумрачно глядя на Биркина.

— Кто тебе наклеветал на меня? — грубо ответил Биркин.

— Об этом все знают. Уже и кровь пролили твои люди. Выходит: «Прости, господи, согрешение мое, да опять за то же». Так, что ли?

Биркин с усмешкой пожал плечами:

— Вольно же вам!..

— Умей грешить, Иван Иваныч, умей по чести и каяться.

— Ну, уж увольте, — пробормотал Биркин. — Уйду я от вас! Чем лаптю кланяться, поклонюсь уж лучше сапогу. Бог с вами!

Кузьма отвернулся к татарскому начальнику:

— А ты, Лукьян, тоже с ним?

Стройный, средних лет, с добродушным русобородым лицом, мурза встал, приложил ладонь к груди и слегка поклонился:

— Татары сказали: «Помогать!» — я и буду помогать… Зачем пойду в Казань? Меня ругать будут в Казани.

— Стало быть, остаешься? Добро! Казанские татары радеют о государстве лучше казанских дворян.

На следующий день Биркин повел свое войско обратно в Казань.

Боярин Морозов, бывший казанский воевода, пришел к Кузьме с поклоном. Забыл и свою боярскую спесь.

— Бог спасет тебя, Кузьма Минич, благодарствую, что прогнал Биркина!.. Будь проклят он вовеки! Он и дьяк Шульгин! Воры они, воры! Выжили они меня из Казани.

— Ты чего же, боярин, раньше молчал?

— Боялся.

Минин покачал головою: ему непонятна была эта боязнь.

О размолвке Минина с Биркиным слух прошел по всему ополчению. Гаврилка с товарищами повсюду говорили: «Минич выжил казанских зазнаек вон из Ярославля, не принял их в ополчение за их бездельные речи про царский выбор…»

С отрядом стрельцов Кузьма смелым налетом окружил большую разбойничью шайку, много бед причинявшую ярославцам, и взял в плен прославленного атамана шайки Петра Отяева. Его судили на площади всенародно и отправили под сильным караулом и в цепях в Соловки «для неисходного сидения» в земляной тюрьме. Отяев тоже был некогда вельможею: стольник тушинского самозванца — он состоял с Филаретом Романовым в одной свите, окружавшей Лжедимитрия II, и дружил с Романовыми.

Перед отправлением его в Соловки Кузьма дал наказ Буянову не пожалеть батогов «на прощанье».

Но вот пришли отрадные вести от Черкасского из Красных Холмов. Неприятеля удалось выбить из Антониева монастыря. Воры в страхе побежали на юг. Отряды Заруцкого из-под Углича тоже были изгнаны, многие казаки побратались с ополченцами. Лопата-Пожарский тоже действовал успешно. Он отогнал неприятеля от Пошехонья, а Переяславль-Залесский занял ополченский воевода Наумов. Обо всех этих победах ополчения глашатаи возвещали народу на площадях и набережной, прославляя храбрость и честность ополченских воевод.

Приехал в Ярославль и митрополит Кирилл. По просьбе Пожарского он приказал попам за богослужением молить «о даровании побед земскому вселюдскому воинству».

Власть Пожарского и «Совета всея земли» снова окрепла. Происки Биркина ни к чему не привели. Недовольные притихли. Число сторонников Пожарского и Минина еще больше возросло. Об избрании царя в Ярославле теперь никто и не поминал. Митрополит Кирилл на первом же собрании церковного совета строго-настрого запретил попам болтать об этом. Попы притихли.

IV

Из-за Волги надвинулась темная грозовая туча. Она быстро охватила небо.

Около шатров началась суета: втаскивали оружие, развешанную по сучьям одежду, торопливо накрывали пушки рогожами; в дула пихали солому; с криками загоняли лошадей в конские дворы.

Пала огненная стрела в Волгу. Загремел гром. На улицах бежали люди, коровы, овцы. Поднялся сильный ветер, закружились столбы пыли, потемнело в глазах, трудно стало дышать. Всё утонуло в мареве сухого бурана. В стены домишек хлестало песком, будто градом. Опять молния — и снова оглушительные раскаты грома.

Хлынул ливень. Забушевали потоки дождевой воды в канавах.

К дому Пожарского осторожно прокрались два человека. Стукнули в ворота. Вышел слуга Пожарского Сенька Жвалов.

— Чего шумите?.. Кто такие?

— Сенька, отворяй!.. Пусти! Вишь, погода!

Ворота открылись. Сенька шепнул:

— Дома нет…

— Все одно. Пусти…

— Ну-ну!..

Проскочили в сени. Начался шепот. Стрелец Ошалда, Сенькин свояк, прислал сюда, а зачем — то должно быть ему, Сеньке, ведомо.

— У Кузьмы он, — прильнул к обоим Сенька. — Грамоту послы привезли из Новгорода… Игумен Геннадий да князь Оболенский… склоняют к шведам… Признайте, мол, королевича Филиппа царем, тогда неопасно вам будет идти к Москве… В спину никто не ударит. Хотят признать… Вишь, им к Москве без того идти не мочно… Гоношат[58] все о себе больше. Установим, мол, мир с немцами и пойдем на поляков.