Кузьма Минин

Он стал неторопливо одеваться. Казаки сели поближе к нему, с любопытством рассматривая кафтан, рубаху, сапоги.

– У нас и у атаманов таких-то нет… – завистливо щуря глаза и волнуясь, говорили они.

– Не ворует воевода – ратникам хорошо. Наши воеводы Митрий и Кузьма – отцы родные… А вот Заруцкий да Трубецкой: «Благослови бог деток до чужих клеток!» Есть что воровать – живете, а нет – зубы на полку… Не купцы нас кормят и одевают, а порядок! Бедность у вас от воровства ваших атаманов.

– А наши атаманы ругают ваших… Не поймешь!

– А наши ваших… Что из того! Ты смотри сам, где лучше… Туда и иди! Вот он, какой кафтан-то!.. Гляди!

Казаки переглянулись. Потрогали кафтан.

– Да. Видать, у вас больше порядка, чем у нас. Позавидуешь.

А вскоре с Гаврилкой в стан Пожарского пришло восемнадцать донцов, пожелавших поступить на службу в ополчение, Кузьма тут же выдал им жалованье вперед, одежду и сапоги. Казаки благодарили. Не ожидали они такого приема: вперед жалованье, одежду и сапоги! И во сне-то не могло того присниться.

Ополченцы повадились каждый день ходить купаться на Неглинку, несмотря на то что вода была очень холодной. Туда же повадились ходить и казаки.

Нет-нет, кого-нибудь и приведут с собой ополченцы.

Из лесов возвращались московские жители и тоже присоединялись к ополчению.

Пожарский и Минин, объезжая на конях Москву, с грустью осматривали сожженный дотла Скородом и превращенный в развалины Белый город.

– Вот она, панская Польша-то! – вздыхал Кузьма, с трудом сдерживая слезы. – Что наделали, дьяволы!

Обгорелые бревна, груды разбитых кирпичей, мусорные кучи, осколки горшков, обуглившиеся иконы.

Кое-где из остатков домов сложены тесовые чуланы, а в них – детский писк, говор людей.

– Уходить бы им теперь отсель… Чего они? – кивнул Буянову Кузьма. – Опасно здесь.

– Приказывал. Не хотят. «Коли Москву не отстоите, так погибнуть и нам всем, – говорят. – Не уйдем!..»

На почерневших от пожара костлявых деревьях каркали вороны. Алые пятна вечерних зорь ложились на белые шатры ополченцев. Сверкали шлемы и одежда воинов. Вдали краснели стены Китай-города. Гордо высился надо всеми Иван Великий.

Сердца воинов загорались нетерпением поскорее сразиться с врагом.

– Горе тебе, опустошитель!.. – тихо молвил однажды Пожарский, глядя вдаль, на запад. – Будешь опустошен и ты! Падет на тебя то, что готовишь другим!

– Хоткевич близок. Языки мне донесли… Через две ночи будет.

– Помолимся же богу, чтобы те две ночи были ему последними.

Минин широко перекрестился. В глазах его застыла суровая уверенность.

* * *

Смех стал преступлением в Московском кремле. Халдей чувствовал себя ненужным здесь. Его скомороший халат раздражал людей, наводил их на мрачные мысли. Однажды за Халдеем погнались два гусара, хотели проколоть его пиками. Оба были похожи на безумных. Он едва спасся от них. Выходить на волю стало опасно.

Паны ждали короля терпеливо. О сдаче Кремля и заикаться никто не смел. Не хотелось выпустить из своих рук сердце Московии. Не хотелось расставаться и с награбленным добром. Ведь столько крови пролито, столько трудов и волнений ушло на то, чтобы набить мешки драгоценностями! Солдаты Струся даже при последнем издыхании, умирая от голода, цеплялись холодеющими руками за серебряные и золотые вещи, боясь, чтобы кто-нибудь их не отнял.

Поползли страшные слухи. Акулина Денисовна сообщила, что сосед их, пехотный поручик Трусковский, съел своих двоих сыновей; другой съел свою мать. Отец не щадил сына, сын – отца; господин не был уверен в слуге, слуга в господине. Кремль стал похож на город безумных.

Каждый дом обращался в маленькую крепость. Из опасения быть убитым и съеденным каждый хозяин крепко-накрепко запирал дом, заряжал самопалы, держал наготове сабли и пики.

Приготовился к обороне и Халдей.

Ему удалось убить забежавшую в огород чью-то лошадь. Ее мясом питались.

Халдею давно уже настало время уйти из Кремля, но ему жаль было Ирину. Как оставить ее одну с ребенком? Да и ребенка он полюбил. Дитя было жаль не менее Ирины.

Не случится ли с ним того, что случается с людьми почти каждый день повсеместно в Кремле? Страшно подумать!

Но и в Кремле оставаться опасно. Надо было многое поведать вождям ополчения. Не мало собрал он всего. Времени терять на бесполезное сидение в Кремле ополченскому лазутчику не пристало.

Думал Халдей и так и этак, но уйти никак не мог!

Ирина, в свою очередь, не допускала мысли, что ее покинет Халдей. С ним она чувствовала себя спокойнее. Она привыкла к Халдею. Относилась как к должному к тому, что он носит по комнате ее ребенка, укачивает его в люльке, любуется на него, прислушиваясь к его протяжному безмятежному «гу-гу», любовно приглядываясь к его улыбке…

И вот однажды в ее горницу вошел переодетый крестьянином смущенный, опечаленный Халдей. Вокруг его туловища была обмотана веревка. Он подошел к люльке, наклонился над ней, поцеловал спящего ребенка и, перекрестив его, стал на колени перед иконою; поднялся, подошел к Ирине:

– Прощай, боярышня! Скоро увидимся. Не тужи!

– Ты… уходишь?! – в испуге прошептала она.

– Прощай! Береги дите. Христос с тобой!