Кузина Бетта

— У меня уже нет возраста!

— Не хочешь ли ты, — скажу я ей, — получить господина семидесяти двух лет? Он старичок опрятный, табаку не нюхает, крепок, как яблочко, и стоит любого юноши. Ты будешь его побочной супругой. Он отлично заживет вместе с вами, даст вам на мастерскую семь тысяч франков, меблирует тебе всю квартиру красным деревом, а если ты будешь умницей, сведет тебя разок-другой в театр. Он будет давать сто франков в месяц тебе лично, а пятьдесят франков на расходы! Я знаю Бижу! Я сама была такой в четырнадцать лет. Я прыгала от радости, когда этот мерзкий Кревель сделал мне свое гнусное предложение! Ну вот, старик! Ты будешь запрятан туда на три года. Оно благоразумно, пристойно, а иллюзий тут хватит как раз года на три, на четыре...

Юло не колебался, он твердо решил отказаться. Но, не желая обидеть отказом милейшую, отзывчивую актрису, которая по-своему хотела ему добра, он сделал вид, что в нем идет борьба между Пороком и Добродетелью.

— Вот тебе на! Ты холоден, как мостовая в декабре! — сказала Жозефа с удивлением. — Помилуй! Да ты составишь счастье всего семейства. Ведь дедушка-то еле ноги волочит, мать изводится на работе, а дочери портят глаза, зарабатывая всего тридцать два су в день, притом одна из них дурнушка! Ты этим искупишь все несчастья, какие принес своей семье, все свои грехи и притом будешь веселиться, как лоретка на балу в зале Мабиль.

Юло, желая положить предел искушению, жестом показал, что у него нет денег.

— Будь покоен насчет средств, — возразила Жозефа. — Мой герцог одолжит тебе десять тысяч франков: семь тысяч на вышивальную мастерскую для Бижу, три тысячи на обстановку, и, наконец, шестьсот пятьдесят франков тебе будут выдаваться каждые три месяца под расписку. Когда ты получишь свою пенсию, ты выплатишь герцогу семнадцать тысяч франков. А пока что будешь кататься, как сыр в масле, да еще спрячешься в такую дыру, что никакая полиция тебя не сыщет! Ты облачишься в длиннополый суконный сюртук — ни дать ни взять зажиточный домовладелец. Назовись Фулем, если такова твоя фантазия. Девочке я скажу, что ты мой дядюшка, бежавший из Германии после банкротства, и с тобой станут нянчиться как с каким-то божком! Так-то, папаша! Как знать, может быть, тебе там и понравится. Ну а если ты невзначай соскучишься, приходи ко мне отобедать и провести со мной вечерок. Сбереги только кое-что из твоего гардероба, чтобы при случае можно было влезть в прежнюю шкуру.

— Я ведь хотел начать порядочную, скромную жизнь! Послушай, Жозефа! Устрой мне заем в двадцать тысяч франков, и я уеду искать счастья в Америку, как мой приятель д'Эглемон, когда Нусинген его разорил...

— Ты? — вскричала Жозефа. — Предоставь блюсти чистоту нравов лавочникам, простым пехотинцам, ф-р-р-ранцузским гражданам, которым, кроме добродетели, и похвалиться нечем! А ты! Ты рожден не для того, чтобы изображать собою какого-то фофана! Ты среди мужчин то же, что я среди женщин: само беспутство!

— Утро вечера мудренее, поговорим завтра.

— Ты отобедаешь с герцогом. Мой д'Эрувиль примет тебя любезнейшим образом, как будто ты спас государство! А завтра ты решишь, что тебе делать. Ну, ну, старина, веселее! Жизнь — то же, что и одежда: когда она загрязнится, ее чистят, когда продырявится, ее чинят; но одетым надо быть кто как может!

Эта увлекательная философия порока несколько рассеяла мучительные мысли Юло.

На другой день, в полдень, после вкусного завтрака, Юло увидал одно из тех живых произведений искусства, которые могут быть порождены только Парижем, где тесно уживаются роскошь и нищета, порок и невинность, обузданные желания и неискоренимые искушения, — Парижем, преемником Ниневии, Вавилона и императорского Рима. У Олимпии Бижу, шестнадцатилетней девочки, было божественное лицо Рафаэлевых мадонн, невинные глаза, печальные от непосильного труда, черные, задумчивые глаза, осененные длинными ресницами, глаза, затуманенные усталостью после бессонных ночей, иссушивших их влажный блеск. Но это прекрасное существо с чернокудрой головкой, с лицом фарфоровой, почти болезненной белизны, на котором, как полураскрытый гранат, алел рот и блистала драгоценная эмаль зубов, было облачено в дешевое ситцевое платье с самодельным воротничком, скрывавшее ее стройный стан и трепетную грудь, обуто в козловые башмаки, обряжено в нитяные перчатки, которые уродовали ее прелестные ручки. Ребенок, не знавший себе цены, вырядился в свое лучшее платье, чтобы предстать перед важной дамой. Барон, вновь схваченный когтистой рукой сладострастия, замер, весь обратившись в зрение. Он забыл обо всем, любуясь этим дивным созданием. Он напоминал охотника, который, выследив дичь, взводит курок, присутствуй тут хоть сам император!

— И притом, — шепнула ему Жозефа, — это сама честность, с гарантией! А кушать нечего! Таков Париж! Я сама прошла через все это!

— Решено, — отвечал старик, подымаясь с кресел и потирая руки.

Когда Олимпия Бижу ушла, Жозефа лукаво поглядела на барона.