Кутузов

Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.

Лев Толстой. "Война и мир"

VII

День угасал, солнце заходило в тучу. Жестокая артиллерийская дуэль, которая сменила атаки пехоты и кавалерии, затихла.

Наполеон не смог ни разбить, ни обратить в бегство русскую армию. Она стояла на новой позиции за Горицким и Семеновским оврагами такая же решительная и непоколебимая, как и десять часов тому назад.

Кутузов с облегчением вздохнул: беспрерывный пушечный гул наконец-таки прекратился. Он в последний раз глянул в трубу на ужасное поле боя. Долины, холмы и овраги были покрыты телами убитых и раненых. Особенно много людей и лошадей лежало у Центрального кургана. Здесь трупы громоздились друг на друга в несколько рядов. Там и сям валялись подбитые пушки и остовы зарядных ящиков, стадами бродили искалеченные, раненые кони.

Кутузов решил ехать в главную квартиру — в Горках оставался Барклай де Толли, один из героев сегодняшней битвы.

Барклай появлялся в самых опасных местах боя. Незаслуженно оскорбленный, он искал смерти. В полной генеральской форме, с тремя звездами на груди, он представлял прекрасную мишень. Под ним убили трех лошадей, почти все его адъютанты были ранены, а двое убиты. Вся армия, все, кто видели Барклая в этот день, превозносили его мужество и хладнокровие.

— Я никогда не сомневался ни в искренности его, ни в храбрости, — говорил Кутузов, когда ему указывали на беспримерное поведение в бою Барклая.

Кутузов сел в коляску и поехал в Татариново. Только теперь он почувствовал, насколько устал, а впереди предстояло так много работы: в эту ночь нужно было учесть оставшиеся силы и подготовиться к бою.

Проезжая мимо господского дома в Михайловском, Кутузов увидал, что в главном полевом госпитале еще кипит работа. Весь двор был заставлен телегами, на которых увозили раненых в Москву. В свете костра, горевшего посреди двора, маячили серые кафтаны ополченцев, доставлявших раненых с поля боя.

Кое-где у дороги уже виднелись свежие могильные холмики, на которых стояли связанные лозой кресты из веток.

Татариново снова оживало: возвращались генералы, штабные офицеры, ординарцы, денщики.

Ожидая, пока повар подогреет обед, Кутузов лежал на постели и слушал, как в зальце писаря рассказывали разные эпизоды сегодняшнего сражения:

— Ну и жарня сегодня была! Ну и побоище! У самого черта борода тряслась!

— Какой молодец Барклай! Какая дивная храбрость: он не выходил из огня! Под ним убило пять лошадей!

— Не пять, а всего четыре!

— И перебило почти всех адъютантов!

— Ламсдорфа, рыжего длинного гусара, во время атаки застрелил из пистолета французский драгун.

— Барклай сам отбивался — он проколол шпагой трех драгун.

— Барклай фехтовальщик знатный!

— А слыхали, что сделал Милорадович? Когда увидал, как Барклай хладнокровно стоит под пулями, он сказал: "Барклай хочет меня удивить?" Милорадович встал на самом перекрестном огне и приказывает ординарцу: "Давай завтракать!"

— Да у Милорадовича всегда ничего нет. Он добрая душа — все раздает. Мне рассказывал его ординарец. Приедет Михаил Андреевич к своей палатке, говорит денщику: "Давай ужинать!" — "Да у нас, ваше превосходительство, нечего: давеча вы за обедом угощали гусар". — "Ну так давай трубку!" — "Табак весь вышел!" — "Ну давай бурку!" Завернется — и спать.

— А Дохтуров, как заступил вместо князя Багратиона, слез с коня, сел под огнем на барабан и говорит: "Никуда отсюда не уйду!"

— Зато Михайло Ларивонович и обнимал его!

— Разная бывает храбрость. У Барклая во время сражения не заметишь никакой перемены ни в речи, ни в движении, ни в лице, а Коновницын делается под огнем веселее и командует громким голосом.

— А Багратион становится молчаливее.

— А Беннигсен, как попадет под пули, знай облизывает губы.

— Это у него они сохнут от трусости.

— Господа, слыхали, как начальник шестого корпуса генерал Костенецкий лупил банником налетевших на батарею польских улан? Словно Алеша Попович: вправо махнет — улица, влево — переулочек…

— Костенецкий может, он силач — единорог[47] сам поворачивает.

— А каково попарились в Бородине наши гвардейские егеря?

— А что?