Кутузов. Книга 2. Сей идол северных дружин

Наклонив канделябр, Михаил Илларионович читал рябившие названия на корешках из телячьей кожи: «История и занятная хроника маленького Жана де Сентрэ», «Астрея» д'Юрфе, «Комический роман» Скаррона, «Новая Элоиза» Руссо… Немецкий лечебник привлек его внимание. Листая плотные зеленовато-серые страницы, Кутузов набрел на описание мази для лечения глаз. Он тотчас послал Дишканца за Малаховым.

– Сделай-ка, друг мой, эту мазь, да поскорее, – попросил Кутузов.

Немецкого языка Малахов не знал, но все рецепты написаны были по-латыни, и он пришел в ужас:

– Ваше высокопревосходительство! Мазь не просто бесполезна. Судя по составным веществам, она вредна!..

– Голубчик! – недовольным тоном возразил Кутузов. – Ты, кажется, хочешь ослушаться приказания?

– Михайла Ларионович! Я страшусь, что вы после останетесь без глаза!

– Может, мазь очень сложна и ты не умеешь ее изготовить? – схитрил главнокомандующий.

– Да нет же! – с обстоятельностью сына дьячка, заработавшего образование собственным горбом, возразил Малахов. – Сделать ее, право, сущие пустяки. И я мог бы подготовить мазь за час…

– А раз так, то вот тебе и час, – щелкнул Михаил Илларионович крышкой золотого с музыкой брегета.

Куранты еще не успели сыграть час, как мазь была принесена. Кутузов сам сделал компресс. На другое утро, после небольшого отдыха, он почувствовал, что правый глаз закрылся вовсе.

– Где Малахов? – осведомился он у Дишканца.

Бедный лекарь не смел показываться перед главнокомандующим. Он прятался. На поиски его были посланы флигель-адъютант Тизенгаузен, штаб-ротмистр Паисий Кайсаров, князь Четвертинский, капитан Шнейдерс, подпоручик Бибиков. Наконец Малахова привели.

– Я предварял вас, что вы этим глазом ничего не будете видеть, – сказал он, едва войдя в комнату.

– Тем лучше, мой друг, – миролюбиво ответил Михаил Илларионович. – Я только ускорил то, что со временем последовало бы неминуемо. Вот тебе, голубчик, от меня брегет, чтобы ты на старика не сердился…

8

Кутузов имел доверенность к весьма немногим лицам из своего окружения. Но в важных обстоятельствах и на них совершенно не полагался, почему сам всегда осматривал все воинские работы, укрепления и батареи. Сам он присутствовал и при переходе войск горами, дефилеями, при переправах через реки. Эта осторожность приносила свои плоды. Он разгадал уже замысел Наполеона – прижать русскую армию к правому берегу Дуная, окружить ее и уничтожить. Единственным выходом было поспешать на соединение с Буксгевденом, постоянно тревожа при этом превосходящие силы Наполеона и изматывая их.

Первое столкновение с неприятелем произошло на реке Траун, у Ламбаха, 19 октября. Надо было спасать от истребления четыре австрийских батальона, спешащих отойти под натиском Мюрата. Почти семь лет протекло со времени боев русских с французами в Северной Италии и на острове Корфу. Но тогда Мюрат и многие другие генералы находились с Бонапартом в Египте и до Ламбаха не были еще знакомы с русским воином.

Мариупольские и павлоградские гусары, венгры Кипмайера и отважные донцы раз за разом атаковывали французский авангард. При каждом их ударе неприятель показывал тыл. Раздосадованный неудачным началом, Мюрат вводил в бой свежую конницу. Но и Багратион не оставался в долгу: гусары, казаки и конные орудия подполковника Ермолова искусно перемещались по местам побоища, как на маневрах, а гренадерские, егерские батальоны и Апшеронский полк, словно форты, стояли на опорных пунктах.

Тем временем, Кутузов торопился к переправе через Дунай. С малыми силами не было никакой возможности удерживаться против армии Наполеона. Даже если бы встречи с французами оканчивались всякий раз в пользу русских, то одни неизбежные потери в сражениях должны были привести отступающих к поражению. Малейшее замедление становилось пагубным; напротив, скорость, соединяя русских с идущими подкреплениями, только и могла вывести из губительного положения.

Уже несколько суток войска находились в беспрестанном движении. Ночлеги были слишком короткие, всегда в открытом поле, и редко проходили без тревог. Случалось даже целые ночи проводить под ружьем, без огня или на марше. Ни один из солдат до конца пути – Ольмюца – не расстегивал ни шинели, ни мундира. Вместо сапог носили вырезанные из цельного лоскута кожи и стянутые по краям ремешком бахилки, или поршни, – и не только рядовые, но даже многие офицеры. Шинели были обожжены бивачными огнями и исстреляны пулями, лица – грязные, небритые, в пороховой гари. Но каждый держался бодро. В строю находились солдаты, прослужившие по двадцать и более лет; никакие бедствия не могли потрясти их.