Кутузов

— Я еще не видал в свете чудовища! Пожалуйста, покажите мне его!

В честь Суворова назначено было молебствие в соборе. Войска выстроились на городских улицах шпалерами. Между их рядами в парадной позолоченной карете ехал полководец, надевший австрийский фельдмаршальский мундир и все награды. У входа в собор Суворова приветствовал архиепископ, которому русский командующий отвечал по-итальянски. Для фельдмаршала в церкви устроили почетное место на возвышении, покрытое красным бархатом с золотыми украшениями. Суворов, однако, отказался стать туда и молился со всеми. Когда полководец вышел, миланцы стали бросать ему под ноги венки и цветы, падали ниц и пытались поймать полу его мундира.

— Как бы не затуманил меня весь этот фимиам, — говорил он потом, — теперь ведь пора рабочая!

Дома его ожидал парадный обед, на который были приглашены знатнейшие жители города и австрийские генералы. Суворову представили пленных французских военачальников, которых он также позвал к себе, похристосовался с ними в честь светлого воскресенья и заставил их по-русски отвечать «Воистину воскрес». Один из пленников, Серюрье, в разговоре с фельдмаршалом заметил, что его атака Адды была слишком смелой.

— Что делать, — с иронией отвечал Суворов, — мы, русские, воюем без правил и без тактики. Я еще из лучших.

Он совершенно очаровал Серюрье любезностью, приказал вернуть ему шпагу, сказав при этом: «Кто владеет ею так, как вы, не может быть лишен ее», — и отпустил французского генерала в Париж, взяв с него честное слово не воевать в эту кампанию против союзников. Серюрье пытался воспользоваться благосклонностью фельдмаршала и просил освободить весь сдавшийся отряд. Суворов не уступил ему на этот раз, хотя и сказал, что «черта эта делает честь вашему сердцу». Он заверил француза, что с пленными будут обходиться хорошо, выразил надежду встретиться скоро в Париже и просил перевести ему двустишие Ломоносова:

Великодушный лев злодея низвергает;
Но хищный волк его лежащего терзает…

Когда Серюрье вышел из комнаты, у него невольно вырвалось восклицание:

— Какой человек!

Все эти дни Милан жил разговорами о Суворове и его армии. Особое любопытство вызывали бородатые казаки, которых итальянцы прозвали «русскими капуцинами». По случаю светлой недели солдаты русского корпуса, встречаясь, всякий раз христосовались, изумляя миланцев, не понимавших, отчего это они так нежно целуются на каждом шагу. Впрочем, солдаты считали своим долгом христосоваться и с итальянцами, и те исполняли этот обряд с немым удивлением.

Только три дня оставался Суворов в Милане. Поручив административные заботы Меласу, он принялся обдумывать план дальнейших действий. Хотя на улице стояла настоящая теплынь, фельдмаршал приказал вытапливать печь, отчего в его комнатах царил жар, словно в парной. Собравшиеся у него маркиз Шателер, секретарь Фукс и квартирмейстер Края Антон Цаг, все в мундирах, с напудренными прическами, страдали, но терпели. Один русский полководец, в нижней белой рубахе и босой, чувствовал себя, по-видимому, превосходно. Он быстро просматривал карты, ворохом лежавшие на столе, и время от времени высказывал свои соображения Шателеру о предстоявшем походе.

Форсированием Адды Суворов уже превзошел ту цель, которой ограничивались помыслы австрийского двора. Правда, за спиной у союзников оставались занятые французами крепости Пескиера и Мантуя на реке Минчио да блокированная Секендорфом и Гогенцоллерном Пицигетоне на Адде. Русский командующий беспрестанно получал из Вены напоминания о скорейшем взятии Мантуи. Но не в его правилах было тратить драгоценное время на осаду. Это только дало бы возможность остаткам разбитой армии Моро, откатившейся в Пьемонт, оправиться и собраться с силами. Ожидалось также, что армия Макдональда объединится с гарнизонами, разбросанными в Южной Италии, и двинется на север. Суворов ясно видел, что главная его задача — не допустить соединения армий Макдональда и Моро. Все остальное он считал побочным, второстепенным.

Однако приходилось считаться и с требованиями гофкригсрата. После несчастий, постигших австрийцев под Мантуей в 1796–1797 годах, в период наполеоновских побед, им казалось, что в ней сосредоточено все благополучие.

— Барон Тугут именует в письмах Мантую неприступною твердынею и ключом Италии! — скороговоркой проговорил Суворов. — Она будет взята другом моим Краем. Но зачем лгать, называть ее первейшею? Так величает ее Бонапарт. Верно, он хочет прикрасить свое хвастовство и прикрыть свои ошибки! Крепость, которую Бонапарт взял в один месяц и двадцать пять дней, не заслуживает такого пышного названия. Один солжет, а тысячи повторяют!

Он подбежал к Цагу и выхватил план Мантуи из его рук:

— Вот она! Где же ее неприступность? Бастион и равелин по обеим сторонам ворот! Это и пугает. Вся сила ее в форте Сен-Джордже. Зато какие выгоды для осаждающих! Если они овладеют башнею Терезе, в их руках шлюзы. Спусти их — осушишь каналы!

Фельдмаршал вернулся к столу и нашел другую карту: