Кутузов

Именно с этого момента зародилось взаимное недоверие. Во главе австрийского гофкригсрата стоял барон Тугут, сын простого обывателя, правдами и неправдами пробивший себе дорогу. То, что он сам никогда не служил в армии и не разбирался в военных делах, не мешало ему составлять планы кампаний, давать советы генералам и вмешиваться во все подробности операций. Ради корысти он мог поступиться всем, чем угодно, вплоть до интересов своей родины. По словам Багратиона, это был «тонкий, бесчестный дипломат, глупейший в мире военный тактик и в высочайшей степени гордец и эгоист, нанесший своему отечеству неизобразимые бедствия».

Тугут всецело подчинил своему влиянию русского посла в Вене Разумовского, которого сами австрийцы прозвали «эрцгерцог Андреас». Посол не раз пытался уговорить Суворова, чтобы тот посетил Тугута, но слышал в ответ:

— Андрей Кириллович, ведь я не дипломат, а солдат. Куда мне с ним говорить? Да и зачем? Он моего дела не знает, а я его дела не ведаю. Знаете ли вы первый псалом в псалтыре? «Блажен муж, иже ведает…»

Твердость и даже упрямство русского полководца еще более обострили отношения. Конечно, педантичный венский гофкригсрат после принесенных страной громадных жертв и многих военных неудач не мог слепо ввериться какому-то одному лицу, вдобавок иностранцу. Однако и Суворов понимал, что его наступательный план, изложенный в Кончанском Прево де Люмиану, не удовлетворит кабинетных теоретиков. Когда члены гофкригсрата, исполняя волю императора, приезжали к фельдмаршалу, тот говорил, что определить детали кампании можно лишь на месте, исходя из состояния вверяемых ему войск. Генералу Лауеру он сказал:

— Цель — к Парижу! Достичь ее: бить врага везде; действовать в одно время на всех пунктах. Военные дела имеют свой характер, ежеминутно могущий измениться. Частные предположения тут не имеют места, и впредь предвидеть их никак нельзя. Одно лишь возможно: бить и гнать врага, не давая ему времени ни минуты, и иметь полную свободу действий. Тогда с помощью Божиею можно достигнуть цели, в чем и ручаюсь.

Но гофкригсрату нужны были планы, предусматривающие каждый шаг. Суворову привезли прожект военных операций в Северной Италии, территориально ограниченных рекой Аддой, и попросили изменить или поправить то, что он найдет нужным. Фельдмаршал перечеркнул план и приписал внизу, что начнет кампанию переходом через Адду, а кончит, где Богу будет угодно.

По словам А. Петрушевского, «будучи знатоком истории, особенно военной, и изучив в совершенстве войны XVIII столетия, Суворов не мог не видеть, что несчастная мания — все предвидеть, все комбинировать на бумаге и направлять каждый шаг главнокомандующего из кабинета — дорого обходилась Австрии уже несколько десятков лет, и только одна эта держава по непонятной слепоте не замечала фальши в своей системе».

— В кабинете врут, а в поле бьют! — постоянно говорил Суворов.

Наметившаяся было натянутость в отношениях еще не предвещала, однако, серьезных разногласий. Много значило и личное обаяние Суворова. Даже император Франц сделался весел как никогда. Фельдмаршал шутил с ним, а однажды сказал при встрече:

— С французами обходились слишком вежливо, как с дамами. Но я стар для учтивостей и поступлю с ними грубее!

В Вене Суворов встретился с принцем Кобургом, старики всплакнули, вспомнив былое. Александру Васильевичу нанес визит покинувший уже военную службу отважный мадьярский генерал Карачай, приведший с собой сына Александра.

Расцеловав Карачая, Суворов заговорил с ним по-турецки. Тот отвечал ему с превеликим трудом, извиняясь, что позабыл язык. Разговорились о минувших войнах, о Фокшанах, Рымнике, Измаиле…

— Зачем не взяли мы тогда Константинополь! — воскликнул фельдмаршал. Карачай со смехом ответил, что это было не так-то-легко.

— Нет! — возразил Суворов. — Сущая безделица! Несколько переходов при унынии турков — и мы в Константинополе, а флот наш в Дарданеллах.

Карачай напомнил о препятствиях на пути к проливам.

— Пустяки! Наш Эльфинстон вошел туда в 1770 году с одним кораблем, не удостоил их и выстрела, посмеялся над этой неприступностью музыкою на корабле и возвратился, не потеряв ни одного человека. Знаю, что после барон Тот укреплял Дарданеллы. Но турецкая беспечность давно привела их в первобытное состояние. Почитай описание сих Дарданелл у Эттона, английского резидента в Порте, и ты убедишься, что я прав. Наш флот был бы там. Но миролюбивая политика, остановившая его паруса и руль, велела ветрам дуть назад…

Во время разговора боевых друзей сын Карачая, избалованный и пререзвый мальчик, бегал и скакал по стульям. Отец принялся унимать его, но Суворов удержал генерала:

— Оставь его! Пусть шалит, это меня тешит. Скоро, ах! скоро поблекнет сей золотой без золота возраст, при первом звуке слова: этикет. Тогда прощай невинная простота и веселость младенчества!

Расставаясь, русский фельдмаршал предложил Карачаю вновь поступить на военную службу и ехать с ним в Италию. Тот с радостью согласился.