Кутузов

Победителя Измаила на пире не было. Желая отправить Суворова подалее с глаз, Екатерина вызвала его за два дня до торжества и велела осмотреть Финляндию до самой шведской границы. Это была опала, ссылка. Великий полководец уже третий месяц тосковал в Петербурге, чувствуя себя смертельно обиженным, теряющим последние жизненные силы: «Время кратко, сближается конец, изранен, 60 лет, и сок весь высохнет в лимоне».

История готовила ему впереди новые победы, но Измаил глубоким шрамом остался в душе генерал-аншефа. Свершив подвиг, не имевший себе равных и поныне восхищающий военных специалистов, Суворов до конца дней не мог спокойно думать и говорить об учиненной ему несправедливости: «Стыд измаильский из меня не исчез».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ В ФИНЛЯНДИИ

Дело в движении. Сердце на месте.

Письмо Суворова Турчанино­ву из Финляндии

После получения рескрипта Екатерины II, отправившей Суворова в Финляндию, он на другой же день писал ей из Выборга: «Жду Ваших приказаний». Генерал-аншеф рьяно принялся за дело, хотя и не любезное его сердцу, но, по крайней мере, полезное для России и спасающее его от постылой праздности. В то время как Потемкин пожинал измаильские лавры, сидя в Петербурге и окруженный неправдоподобною роскошью, 61-летний полководец пребывал в диком захолустье и выносил лишения, которые едва ли знавал человек его чина и в военное время.

«Разнообразно бдем все 24 часа в сутки и верхом мне перемежить по худым здешним селам», — сообщал он статс-секретарю по военным делам Турчанинову. Суворов объехал крепости и отдаленные посты — Вильманстранд, Фридрихсгам, Выборг, Кюменегорд, Давыдов, осмотрел укрепления, казармы, артиллерию, склады, госпитали, составил подробный план инженерных мероприятий на случай войны со Швецией. Всего четыре недели понадобилось ему, чтобы выполнить поручение и явиться в Петербург с отчетом. 25 июня последовал другой рескрипт: «Вследствие учиненного Вами по воле нашей осмотра границы нашей с Шведскою Финляндией, повелеваем прилагаемые Вами укрепления построить под ведением Вашим…»

Это было новою, хотя и слегка замаскированною немилостью. Первого полководца России, говорившего о себе, что он «не инженер, а полевой солдат», «не Вобан, а Рымникский», отсылали в глухой северо-западный угол страны, на строительные работы! И это в то время, когда решалась судьба войны с Турцией, когда Англия, Пруссия и Польша вооружались и угрожали другой войной.

Суворов жадно набрасывался на газеты, просил доверенных лиц своевременно подписывать его на немецкие, австрийские, французские, польские периодические издания, писал из Вильманстранда подполковнику Сакен-Остену: «Барон Фабиан Вилимович! Я держал газеты немецкие — гамбургские, венские, берлинские, „Эрланген“; французские — „Барейн“, „Курье де Лондр“; варшавские — польские, санкт-петербургские или московские — русские; французской малой журнал „Анциклопедик де Бульон“; немецкой гамбургской политической журнал. Как год на исходе и надлежит заказать на будущий новые, то покорно прошу вашего высокоблагородия принять сей труд на себя, с тем, не изволите ли вы прибавить „Нувель экстраординер“».

После штурма Измаила и вплоть до 1794 года все бурные события проходят безо всякого участия великого полководца. Усердно вникая в политическую жизнь Европы, Суворов мог лишь размышлять о последствиях развертывавшейся исторической драмы. Он мучился тем, что стал «захребетным инженером», стремился «в поле», просился в Турцию, в Польшу…

Все его просьбы, даже «буйные требования», либо вовсе не удостаивались ответа, либо встречали твердый отказ. Парадокс; великий полководец, нелюбимый при дворе, не оцененный по заслугам правительством Екатерины II, знатную часть своей жизни проводит, занимая худые должности в Польше, в Крыму, на Кубани, в Астрахани, в Ундоле и теперь в Финляндии.

«Дело в движении. Сердце на месте», — жалуется он Турчанинову в письме от 12 июня 1792 года. Через девять дней: «Во всю мою жизнь я был всегда в употреблении, ныне, к постыдности моей, я захребетник!» В том же июне: «Ныне 50 лет практики обратили меня в класс захребетников. Клевреты из достоинства низринули меня в старшинство, ведая, что я всех старее службою и возрастом, но не предками и камердинерством у равных. Факционной и в титле отечественника заглушать, — я жгу известь и обжигаю кирпичи, — чем ярыги с стоглавною скотиною меня в Санкт-Петербурге освистывают. Изгибы двусмысленных предлогов здесь упадают. Далек от тебя смертной, о мать отечества! Повели вкусить приятной конец, хоть пред эскадроном».