Кутузов

Потемкин не нагибал головы. Он шутил с солдатами, спрашивал их о снабжении провизией и амуницией, осведомлялся, у всех ли есть сапоги. Одна бомба с великим треском разорвалась рядом, но осколки ее, по счастию, никого не задели; зато после разрыва второй послышались стоны: несколько человек в свите были ранены. К Потемкину уже бежал в сопровождении рослого полковника Золотухина извещенный солдатами Суворов.

— Ахти, батюшки, сам светлейший князь к нам пожаловал!

Он заставил уйти Потемкина в более безопасное место, откуда открывался вид на крепость, представлявшую собой неправильный четырехугольник с низким бастионом и сухим рвом. Подходы к Очакову были покрыты густыми садами, где засели турецкие стрелки.

— Проклятая крепость… — буркнул светлейший князь.

— Но и не неприступная твердыня, позволю себе заметить, — скороговоркой ответил генерал-аншеф. — Траншеи! Контрмины! Бить бреши с флота в береговую стену. Успех! Штурм!

Потемкин покачал головою:

— Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная может быть вредна… Я все употреблю, чтобы он достался нам дешево. Потом, — он обнял маленького Суворова, — мой Александр Васильевич с отборным отрядом пустится передо мною к Измаилу!

Проводив Потемкина, Суворов, не стесняясь присутствия нескольких приближенных светлейшего, сказал своим офицерам:

— Одним глядением крепости не возьмешь. Послушались бы меня, давно Очаков был бы в наших руках.

Как ни дорожил он благосклонностью всесильного временщика, раздражение от бездарного ведения осады было сильнее чувства самосохранения. Потемкину передавались все выходки и остроты Суворова, но князь грыз ногти и молчал. Вскоре случилось событие, сильно изменившее их отношения.

Было два часа пополудни 27 июля, когда генерал-аншеф, только что отобедавший и слегка разгоряченный двумя рюмками простого хлебного вина, получил известие о вылазке турок из крепости. Полсотни всадников и до двух тысяч пехотинцев, прикрываясь лощинами, пробрались вдоль Очаковского лимана и сбили пикет бугских казаков, который и поднял тревогу.

— Выстроить четыре каре из двух гренадерских батальонов! — приказал Суворов и самолично повел один из них в атаку.

Она была столь успешной, что турки откатились до самого гласиса крепости — пологой земляной насыпи перед наружным рвом. Укрываясь во рву, противник стойко держался, пока полковник Золотухин не скомандовал 2-му батальону ударить в штыки. Турки побежали. Преследуя их, русские ворвались в прилегавшие к Очакову сады. Суворов штурмовал одно из укреплений, когда ему передали, что его разыскивает гонец Потемкина с ордером о немедленном отступлении. Турки усилили натиск. Вдобавок они выгнали из крепости огромную свору собак, натравив ее на солдат.

Генерал-аншеф получил второй ордер Потемкина и снова оставил его без ответа, а на третий послал решительный отказ.

Накануне боя из русского лагеря бежал к неприятелю молодой крещеный турок, долгое время служивший денщиком у офицера. Зная Суворова в лицо, он указал его стрелкам. Сперва под генерал-аншефом была убита лошадь, а затем пулею его ранило в шею. В этот момент солдаты, теснимые турками, стали отступать. Преодолевая страшную боль, Суворов бросился на землю с криком:

— Чудо-богатыри! Вас не отбили, а меня убили… Задавите! Стойте!

Фанагорийцы тотчас остановились, перестроились и двинулись снова на врага. Ближайшие хотели поднять своего командующего, но он сам вскочил на ноги со словами:

— Оживили! Оживили!..

Он чувствовал, однако, что рана опасна, сдал командование генерал-поручику Бибикову и, захватив рану рукою, поскакал в лагерь.

Наблюдавший издали за боем Потемкин был в ярости. Де Линь предлагал немедля штурмовать оставшиеся почти без защиты укрепления. Австрийский принц ясно видел, как большинство значков турецких отрядов — лошадиных и буйволовых хвостов на золоченых древках — уже переместилось к своему правому флангу и обнажило левый. Фельдмаршал был непреклонен. Бледный, плачущий Потемкин шептал:

— Суворов хочет все себе заграбить!

В лагере разнесся слух, что генерал-аншеф умирает от раны. Однако примчавшийся в палатку Суворова Массо застал его хоть и всего в крови, но играющим в шахматы со своим адъютантом Курисом.

— Дайте же перевязать себя! — воскликнул Массо.

Суворов продолжал партию, повторяя одно и то же имя любимого полководца:

— Тюренн! Тюренн!

— Что же, генерал, — отвечал раздосадованный Массо, — когда Тюренн бывал ранен, он давал перевязывать себя!

Суворов взглянул на хирурга и, не сказав ни слова, бросился на кровать. Массо сделал ему перевязку. В этот момент появился дежурный генерал Рахманов с резким письмом Потемкина. Князь, видимо, писал его в таком волнении, что с трудом можно было разобрать слова. «Солдаты не так дешевы, чтобы их терять по-пустому. К тому же странно мне, что Вы, в моем присутствии, делаете движения, без моего приказания… Не за что потеряно бесценных людей столько, чтобы довольно было и для всего Очакова…»

— Что прикажете передать светлейшему?

Суворов, морщась от боли, ответил:

— Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу.