Кутузов

В те дни старый полководец был один на один со своими сомнениями. Он отдавал себе отчет, что в предстоящем сражении у него под рукой, несмотря на новые данные последних исследований, оптимистично увеличившие число ополченцев до 30 тысяч, не оказывалось даже простого численного превосходства в регулярных обстрелянных войсках. Противником был полководец, о котором сам Светлейший говорил: «Мы имеем дело с Наполеоном. А таких воинов, как он, нельзя остановить без ужасной потери». Напомним, что шансы одолеть французов у стен Москвы очень скептически оценивал князь П. И. Багратион, писавший накануне приезда Кутузова все тому же графу Ростопчину: «И, Боже сохрани, если теперь мне дадут команду, способу нет. <…> Ежели бы неприятель был подальше, тогда бы мог я распорядиться, а теперь нету времени, как идти на него» ⁶⁵. Князь Багратион не отвергал вероятности потери Москвы, давая советы: «Постарайтесь ризницы богатые выносить ради Бога и образа богатые, чтобы им не достались» ⁶⁶. Ему же в преддверии вечности князь направил последнее письмо перед сражением: «Я так крепко уповаю на милость Бога. А ежели Ему угодно, чтобы мы погибли, стало мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться, ибо власть Его святая». И опять получается, что «невежественный» князь Багратион, «слепой противник ретирад», глубже всех оценил ситуацию. В этом случае нельзя не задаться вопросом: на что же рассчитывала армия, жаждавшая сражения? И тут мы сталкиваемся с тем, что, в отличие от Барклая де Толли с его поздними высказываниями, многие генералы и офицеры довольно скептически оценивали возможный результат битвы. 6 августа Ермолов писал Багратиону: «<…> Надобно противостоять до последней минуты существования каждого из нас. Одно продолжение войны есть способ вернейший восторжествовать над злодеями Отечества нашего. Боюсь, что опасность, грозя древнейшей столице, заставит прибегнуть нас к миру, но сии меры слабых и робких. Все надобно принести в жертву и радостно, когда под развалинами можно погрести врагов, ищущих гибели Отечества нашего. Благослови Бог! Умереть Россиянин должен со славою» ⁶⁷. «26 августа незабвенное дело Бородинское, — делился воспоминаниями с А. И. Михайловским-Данилевским кавалерийский генерал К. А. Крейц. — Считая оное последним в своей жизни, всякий дрался, чтобы увековечить свое имя» ⁶⁸. Офицер 1-го егерского полка M. M. Петров признавался: «<…> Все воины наши были храбры до озлобления, ибо не умереть, а остаться живыми в завоеванном французами Отечестве боялись» ⁶⁹. В этих словах запечатлелись подлинные чувства большинства военачальников: объективная невозможность защитить Москву в их сознании была связана с гибелью России, а следовательно, с позором их дальнейшего существования. Настроение воинов русской армии, готовых вступить в последнее в своей жизни сражение у стен Москвы, и обязанности главнокомандующего перед государем и Отечеством явно не совпадали. Светлейший, как мог, оттягивал время, но сведений о фланговых армиях Чичагова и Тормасова к нему не поступало. Понеся в битве «ужасные потери», даже при благополучном результате, ему требовались подкрепления, чтобы развить успех. А подкреплений как раз и не было. Следовательно, под Бородином Кутузов знал, что при любом исходе битвы ее последствием явится отступление.