Кутузов

В донесении М. Б. Барклаю де Толли Кутузов написал: «С начала кампании я видел, сколь много положение наше затрудняется рущукским ретраншементом, и как связывает руки сей пост, которого не только без сильного гарнизона оставить не можно и такого, который отнимает большую половину всей пехоты, могущей двигаться к подкреплению разных пунктов на великом пространстве, нами занимаемом <…>. К сохранению сего поста иных мер и иного положения по нынешней силе неприятеля избрать не можно, как то, в котором я находился перед визирскою баталией и несколько дней после, то есть стоять перед Рущуком и закрывать его всеми кое-как собранными силами. Единственная позиция, которую для сего избрать можно, не теряя связи с Рущуком, есть та, на которой я дал баталию. <…> Все сии причины столь важны, что я по совершенному убеждению принял мысль, тотчас после одержанной над визирем победы, оставить Рущук. Сие только и можно было произвесть после выигранной баталии, в противном же случае казалось бы то действием принужденным, и если бы вместо выигранного сражения была хотя малая неудача, тогда бы должно было переносить все неудобства и для чести оружия не оставлять Рущук. <…> Итак, несмотря на частный вред, который оставление Рущука может сделать лично мне, и предпочитая малому сему уважению пользу Государя моего, упразднив Рущук, как были упразднены Силистрия и Никополь, выведя жителей, артиллерию, снаряды, словом все, и подорвав некоторые места цитадели, 27-го перешел я совсем на левый берег Дуная» ²⁸. Сложно сопоставить текст этого донесения М. И. Кутузова с бытующей в историографии версией, что главными чертами этого человека были придворная лесть и низкая угодливость. Приведенный случай с оставлением Рущука показывает, что личной ответственности и царской немилости он не страшился. До конца своих дней полководец не боялся брать на себя ответственность в самых рискованных ситуациях, поэтому-то так странно выглядят предположения некоторых отечественных авторов, будто ему не хватало силы воли и характера в принятии смелых решений. Конечно, если бы Кутузов приказал удерживать Рущук, как спартанцы ущелье в Фермопилах, то он выглядел бы человеком волевых решений. Однако полководец мысленно выстроил логическую цепь, где были безошибочно определены все приоритеты: заключение мира с Турцией, для чего следовало разбить армию великого визиря; чтобы разбить ее, следует навязать ей сражение; чтобы навязать сражение, следует пожертвовать Рущуком, сделав шаг на пути к сражению с армией великого визиря. «Походы великих полководцев всегда имеют в основании светлую мысль, постепенно приводимую ими в действие. Но различными способами, судя по нравственным свойствам полководцев, — рассуждал А. И. Михайловский-Данилевский. — Одни, как Наполеон и Суворов, устремляются вперед, разрушая всяческие преграды, доверяя своей звезде; другие, в том числе Кутузов, подвергая каждый шаг расчету, устраняя сколько можно влияние случайностей на свои действия, ожидая для разгрома неприятелей времени, когда изготовятся все к тому средства» ²⁹. Действительно, для Кутузова в его ремесле не существовало раз и навсегда установленных правил; знания, которые он накапливал всю жизнь, безотказно служили ему в самых разных ситуациях, он умел, по словам поэта, «мыслить, мысли не обожествив», предвидеть конечный результат, сплести воедино полководческое искусство, политические новости с другого конца Европы, местные особенности и знание человеческой природы. Скажем, психологические портреты Наполеона или Ахмет-бея были для Кутузова едва ли не важнее, чем воинские правила, которыми они руководствовались. Воинские правила Фридриха Великого, Румянцева, Суворова или Наполеона переставали быть для него правилами, как только их исполнял кто-либо другой. Он легко отличал важное от второстепенного, перестраивался на ходу, но он терпеть не мог, когда в его распоряжения вмешивались посторонние люди, которым не хватало ни ответственности, ни дальновидности.