Кутузов

Было и еще одно неприятное обстоятельство, которое не могло не сказаться на состоянии духа Михаила Илларионовича. После заключения Тильзитского мира для России настали трудные времена: континентальная блокада Англии, которую ученые образно называют «экономической удавкой», больно ударила по всем, кто был связан торговыми отношениями с Туманным Альбионом. Материальные проблемы, возникшие перед семейством Голенищевых-Кутузовых, — это яркий пример того, в каком положении оказались многие дворянские семьи в России. В 1810 году падение курса рубля, резкое снижение покупательной способности при отсутствии спроса на традиционные товары российского экспорта не обошли стороной самых близких Кутузову людей. 9 января Кутузов отправил своей дочери грустное письмо: «Милая Лизанька и с детьми, здравствуй. <…> Напрасно думаешь, моя милая, что я не люблю, когда мне говорят о деньгах; дело только в том, что я не знаю как быть, когда их нет у меня; впрочем, скоро доставлю тебе денег». Очевидно, что в эти же дни он получил письмо от Екатерины Ильиничны, из которого ему открылось бедственное положение тех, кого он любил и за кого был, по его словам, «готов умереть». Генерал узнал, что жена намерена продавать имение и заложить их петербургский дом, в который он столько лет надеялся вернуться, чтобы жить в нем в окружении внуков. Пожалуй, его ответ раскрывает перед нами характер генерала, как ни один другой документ. «Один из лучших генералов Государя Императора», как называл его князь А. А. Прозоровский даже в пору «охлаждения» между ними, изощренный дипломат, бывший в числе «лучших людей» в «золотой век» Екатерины, ловкий придворный, поклонник женской красоты, интеллектуал, «помешанный» на книгах и театре, — выступил перед нами в этом письме в ином качестве. Он не сдался перед угрозой разорения, которому подверглись в эти годы даже самые зажиточные аристократические семьи, свалив все на отсутствие опыта в хозяйственных делах и силу неумолимых обстоятельств. Он нашел работу для изощренного ума, о котором в один голос вспоминали современники, превратившись в эконома, управляющего, дельца, лишь бы спасти тех, кому он обещал быть опорой в жизни. 16 января он отправил «верному другу Екатерине Ильиничне», не умевшей считать деньги, письмо, в котором признался, что пережил довольно тяжелые дни, прежде чем сумел найти выход из положения, и расписал по пунктам все, что ей необходимо было сделать, чтобы сохранить имение и дом: «Буду отвечать на твое прежнее письмо об деревне. Мне всегда не хотелось продавать деревни, для того, что, продавши деревню, издержутся деньги, и не будет ни денег, ни деревни. <…> Контракты были прескверные; я был иногда в отчаянии, думая о твоем положении; даже с горестью всегда принимал твои письма; а иногда не мог собраться и писать к тебе, и беспокоюсь день и ночь. Наконец, вот что мог сделать для тебя: посылаю за поташ жемчугу тысяч на тридцать ассигнациями. На каждой связке написана цена, сверх того, два векселя Комаровскому, из которых он один тотчас заплатит, а другой, погодя, как получит деньги. Обоих векселей будет на двадцать две тысячи, а потому нечего жемчуга бросать за бесценок и торопиться продавать. По здешнему считают жемчуг этот не дорог и цена сходная, для того, что я уступил по полтора серебряных рубля с берковца. Всего у тебя сберется пятьдесят и несколько тысяч, и когда изворотишься, то отдай из них Парашиньке, Катиньке и Дашиньке по три тысячи. Аннушке и Лизаньке уже я отправлю. Ты видишь, мой друг, что это <…> гораздо больше моего полугодового дохода. Уведомь, все ли в банк внесены проценты. Ежели мало, чего не достает, то доплатишь. Я взял еще три тысячи за поташ, но должен был на контрактах заплатить долгу князю Долгорукову две тысячи червонных за долг, который сделал едучи в армию, тысячу червонных за хлеб, что в деревне куплен на фабрики, да плутовской процесс проиграли без меня на полторы тысячи червонных; да на перевод банкира Виленского тоже заплатил. Да Лизанька что-нибудь стоит. Этого не жаль, только бы было ей в пользу. А за всеми этими расходами, Бог знает, как буду жить целый год. Может быть, мой друг, тебе не будет нужды, как мне кажется, закладывать дому. Обо всем меня уведомь <…>» ⁴⁷. Обратим внимание на особенность его характера: он ни с кем не делился своим «отчаянием», не отвечал на письма, пока не разрубил гордиев узел проблем и не нашел выход из сложившейся ситуации, а также и на деловой, энергичный тон письма, в котором он предписывает жене быстрые действия. Проблема нехватки денег возникла и в переписке отца и дочери, которой он сообщил 12 февраля: «Лизанька, мой друг и с детьми, здравствуй! Завтра еду в Горошки, где пробуду два дня. <…> Покуда нет у меня денег. Я думаю, ты уже получила те пять тысяч рублей, которые я отправил в два приема, а из Горошек я тебе напишу. Относительно матушки ты можешь быть спокойна: несмотря на мои стесненные обстоятельства в течение этих дурных контрактов, я переслал ей более, чем на пятьдесят тысяч рублей жемчугу, которые я выручил из продажи партии моего поташа и других средств, с тем, чтобы она могла заплатить важнейшие долги. Наконец, я соскучился здесь, потому что мне только там хорошо, где я живу оседло. Вчера в честь мою Милорадович давал бал». В следующем письме дочери от 23 февраля он уже предстал совсем другим человеком: «Лизанька, мой друг, буди Богом хранима и с детьми. Наконец-то я в Вильне, устал. Дня четыре, как я приехал; все, что знаю до сих пор, ограничивается новостью, что хорошенькая вице-губернаторша принимает усердное ухаживание генерала Эссена, который заступает мое место: это в польском вкусе. Очень не дурен новый маленький театр. Содержательница его, Моравская, делает чудеса. Между прочим, давали вчера „Жанлис“, да ведь так удачно, что я удивлялся. <…> Хотела было сюда приехать mademoiselle Tousainieс прочими актерами на время поста, но этому не бывать» ⁴⁸. Он снова писал о театре и хорошенькой вице-губернаторше…