Кутузов

— Ну-ка, братец, поди расскажи, как отдали Смоленск, — обратился он к поручику-курьеру, который почтительно стоял поодаль.

— Два дня дрались, ваша светлость, — воскресенье и понедельник. В воскресенье Смоленск защищали двадцать седьмая пехотная дивизия Неверовского и седьмой корпус Раевского, а в понедельник их сменили шестой корпус Дохтурова и третья пехотная дивизия Коновницына.

— Смоленск не укрепили, не подновляли старые валы?

— Никак нет.

— Армия отступила на какую дорогу?

— На Московскую, ваша светлость.

— Так, так, — машинально говорил Кутузов, доставая из трубки карту, а сам думал: "Зря поехал к Смоленску. Надо бы прямо на Москву!"

Он держал карту у самых глаз.

"Всего сто семьдесят верст от Москвы!"

Поручик-курьер стоял навытяжку, ожидая еще каких-нибудь вопросов. А ямщики тем временем торопливо запрягали тройку.

— Стой, куда ты пятишься, Барклай треклятый! — со злостью кричал на пристяжную ямщик. После того как Барклай отступил от Смоленска, его имя стало ненавистно всем.

Через несколько минут поезд Кутузова тронулся дальше.

II

Уже пятый день ехал к армии Кутузов. Он дорожил каждым часом и торопился, как мог, тем более что погода благоприятствовала: стояли ясные осенние дни.

Екатерина Ильинишна заботливо снарядила мужа и зятя в дорогу — приказала повару нажарить и напечь столько всякой вкусной снеди, что с этими припасами можно было отправляться не к Смоленску, а хоть в Севастополь. Поэтому завтраки и ужины отнимали немного времени, на обед Михаил Илларионович отпускал не более часа (повар ехал впереди и приготовлял заранее), а на ночлег останавливались через день.

Больше всех задерживали курьеры из армии и те, которых Кутузов рассылал в разные стороны сам. Он продолжал вести деятельную переписку со всеми командующими и Ростопчиным.

Офицеры, приезжавшие из армии, рассказывали подробности героических боев русских войск на подступах к Смоленску и при защите самого города.

Михаил Илларионович узнал о том, как у Красного генерал Неверовский с 27-й пехотной дивизией самоотверженно задерживал два французских корпуса. Это было тем более поразительно, что из шести полков его дивизии четыре состояли из необстрелянных рекрутов с молодыми, семнадцатилетними офицерами. Французы через своих польских улан предлагали русским сдаться, но солдаты Неверовского возмущенно отругивались и кричали: "Умрем, а не сдадимся!"

Не менее мужественно дрались русские полки Раевского, Дохтурова, Коновницына и Неверовского у стен Смоленска — этого "дорогого ожерелья России", как Смоленск назывался исстари.

Михаил Илларионович восхищался героическими солдатами и офицерами.

На каждой станции к кутузовскому поезду стекались толпы народа, а в Торжке его не встречал никто: еще не взошло солнце и Торжок спал.

Перепуганный смотритель побежал собирать лошадей — он не ждал, что светлейший приедет в этакую рань. Жена станционного смотрителя загремела в сенях самоваром, в доме забегали, засуетились.

Кутузов не пошел в горницу — там духота и мухи! — а стал умываться на воздухе. Потом сел на скамейку у дома, ел яблоки и диктовал Кайсарову письма.

Он отправил их с нарочным Барклаю. Михаил Илларионович извещал, что следует на Стариц-Зубцов, и просил слать к нему курьеров с донесениями по этой дороге.

Позавтракав, Кутузов тотчас же отправился дальше.

На следующую станцию, Новотроицкую, приехали в полдень. Здесь Михаила Илларионовича ждала непредвиденная встреча.

В Новотроицкой у него не было никаких дел — ни курьеров, ни отсылки срочных бумаг, Кутузов остался сидеть в коляске, ожидая, когда перепрягут лошадей, а его молодежь вылезла размять ноги.

Михаил Илларионович снял бескозырку, подставив осеннему нежаркому солнышку седую голову, смотрел вдаль и думал: "Какая тишина! Какая благодать!"

— Папенька, здесь Леонтий Леонтьевич Беннигсен, — сказал подошедший к нему Кудашев.

"Леонтий Леонтьевич!" — усмехнулся Кутузов. — И с какой стати окрестили этого ганноверца, лютеранина православным именем, ежели по-настоящему он никакой не "Леонтий", а Левин-Август-Теофил? Хорош Леонтий — по-русски говорить не умеет!"

Беннигсен ехал в Петербург. Его происки против Барклая как будто увенчались успехом, но не в пользу его самого, и Беннигсен решил удалиться из армии. В Новотроицкую он приехал вчера вечером, хорошо выспался и только к полудню взялся за утренний кофе.

Хотя Беннигсену было очень неприятно, но волей-неволей пришлось выйти из дома и приветствовать Кутузова, которого он любил так же, как и Барклая.

Высокий и сухощавый, с хищным, словно у коршуна, носом, он важно стоял у старой, вытертой в бесконечных походах коляски Михаила Илларионовича. Своим холодным, надменным видом Беннигсен старался показать, что назначение Кутузова главнокомандующим нисколько его не волнует, что он — выше всего. Недаром Беннигсена называли — "ледяная глыба".

— Его величество велели вам, господин барон, состоять при мне. Прошу не задерживаться, мы сейчас едем, — сказал Беннигсену Кутузов.

Беннигсен чуть поклонился и пошел к дому, негнущийся и деревянный.