Кусок

Полюбив однажды человека, а не собственные о нем представления, очень редко случается людям успокоиться и позволить душе заплыть жиром бездействия. А Варя чувствовала, что вот-вот загниет, и изо всех сил стремилась к своему чувству. И чем было, больнее, страшнее, тем ярче выходило: «Я тебя люблю». Тем острее ощущалась необходимость близости одного единственного человека.

«Домой», – мелькнуло у Вари. Но дома стоял гроб. Настоящий, покрытый черным блестящим лаком, но все еще хранящий теплый запах древесины. Подарок матери.

Однако чем глубже проваливалась в своем сознании Варя, тем яснее она видела рядом чью-то руку, чьё-то слово и странную улыбку.

***

Ходить на танцы с трубкой в желудке – малоприятное занятие. Но и сдаваться сейчас – глупо и грязно. Великое искусство танца сменил… театр.

Нет, Варе не довелось играть на сцене, она была светом. Как бы пошло и громко это не звучало, правда была именно такой. Передвигая рычажки большого пульта, девушка могла вывести луч на самого незаметного актера и сделать его ярким и сияющим, могла заставить лица на сцене блестеть от счастья или тускнеть в печали и горечи. Говоря о театре, очень часто вспоминают артистов, режиссеров, а осветители, художники и звукооператоры исчезают вместе с закрытием последней странички программки. Но Варю помнили.

«Театр – боль». Именно так вспоминались затем девушке чудесные, но в то же время жуткие недели ноября.

Она была везде: освещала спектакли, подшивала костюмы и тяжелые шторы, писала программки, а днями рисовала режиссеру все новые и новые картинки сцены. Капельницы и бег, стремительная спешка в театр, в этот нелепый коллектив, где все друг друга презирали, но любили чисто и до последней капли. Варю разрывало. Было общее дело и было здоровье, были люди и больничные стены. Остались люди. Остался человек.

Да. Самый нежный и мягкий луч проектора был подписан на пульте именем. Об этом знали все, но ни один не сказал ни слова. Ждали.

И дождались. Спектакли полетели один за другим, громко споря, и тихо уходя в глубины памяти.

Первый из них закончился холодной лестницей и удивлением друзей.

–Варь, пошли. Холодно!

– Варя, ты что? Скорую!

На плечи опустилась куртка, кто-то сунул в руки стакан воды. Леша, тот самый Леша, настойчиво пытался пересадить ее на диван. Но все ушли, и только темная фигура осталась стоять и неподвижным взглядом следить за дрожью Вариных рук.

Дальше – тише. Она не могла сказать ни слова от боли, но Леша сжимал ее ладонь, а затем все весело смеялись, курили, поедали торт и вместе гуляли с Лериной собакой.

Но утром этой субботы пришлось кричать. Варвара, поддаваясь власти своего имени, ругалась, плакала, била бутылки с физраствором, а после сжималась от ужаса, чувствуя на щеке ладошку маленького владельца красной машинки.

– Три дня.

– Что? Год. И не меньше!

– Три дня! Ваше сердце не выдержит, метастазирование на удивление быстро протекает. – Человек в белом халате вновь отвернулся и зашептал:»Ну что ж я ей доказываю, мертвец, живой труп, решенное дело!»

– Хватит! – Варя вскочила со стула и смахнула со стола пару медицинских карт, послышался грохот. Но в эту же секунду она увидела четкий в своей обреченности снимок томографии. Всё светилось. Вся Варя светилась изнутри. И злость исчезла.

– Разве совсем ничего нельзя сделать?

–Ну, если бы ты согласилась лечь в стационар, сделать «химию». Или попробовать что-то еще. Если бы ты осталась здесь… ну? – Доктор заметно нервничал.

– Нет. – Девушка дрожала, но молча вышла из кабинета.

Спектакль.

Ночь.

Ох ж эти воскресенья!

–Варя, стой, кальян задохнется!

– Эй, зачем вы стряхнули пепел в мой чай?

– Петя. Хватит пить! Вам же влетит!

Шумная компания, фотки, море дыма и едва уловимый аромат рома. Ведь все так чудесно?

–Дань, Дань. Я не вижу. А если я совсем перестану видеть? Даня.

– Значит, ты будешь видеть другое. Иначе, зачем ты родилась?

А Варя все сжимала руку и задумчиво пыталась выбраться из темноты. Еще во время стремительных сборов в кальянную Леша и Кристина грели ее в своих объятиях, упрашивали поехать с ними. Это была семья. Такая семья, где Варя могла быть уверена, что не останется одна.

«Снег, – думалось Варе на следующий день, когда она сидела на подоконнике школьного туалета. Пришлось рассказать всё и всем. Странно: девушка боялась не исчезнуть – подвести ребят и режиссера. – Снег. Отчего же он больше не тает? Отчего холодно?» Варвара оглянулась и увидела, что она не одна. Девушка, что смотрела на нее теперь, была бледна и чем-то напоминала фигуру из белого мрамора, но глаза лихорадочно блестели, будто в их глубине разводили большой костер средневековые инквизиторы, и люди уже сгорали живьем. Кто это? Но это было всего лишь зеркало.