Кусатель ворон

В конце концов, Пятахин так увлекся, что задел даже Лауру Петровну, указав, что такую фамилию давали только всяким отщепенцам…

На этом месте Жмуркин рассмеялся и ткнул Пятахина в бок двумя пальцами, видимо, джиу-джитсу изучают на курсах управления. Пятахин закашлялся. Со стороны стоянки послышался сигнал автобуса, Штрудельмахер созывал нас в свою колесницу.

В Щелыково мне понравилось, немного мрачновато, а так что надо.

Мы загрузились в машину и отправились путешествовать дальше. Автобус катил плавно, лишь иногда подбрасываясь на ухабах. Вместе с ухабами подбрасывалась фундаментальная прическа Лауры Петровны, а я думал, что в мире много несправедливости. Еще думал, что про «сумрачного гения» я где-то уже слышал, или читал, или по телевизору, ну и ладно, кто бросит в меня камень?

А история про Снегурочку была хороша, тетенька, которая ее рассказывала, просто лучилась, люблю таких людей, ну, которые с энтузиазмом. Александра, кажется, растрогалась даже. Заинтересовалась, записывала в тетрадь.

Я пристроил ноутбук поудобнее и продолжил:

«Сумрачный гений Островского произвел на свет прекрасную Снегурочку. Наши немецкие друзья впервые услышали эту чудесную русскую балладу…»

— Смотри чего!

Меня потрогали за плечо. Опять. В проходе опять стоял Пятахин и выглядел особенно отвратительно.

— Я тут придумал, смотри.

Пятахин сунул руку в карман и вывернул из него прозрачную банку, в которой копошилось что-то зоологическое.

— Быдлеска, — пояснил Пятахин. — Я сеструхе показал, ее два раза стошнило. Как?

— Впечатляет, — согласился я.

Пятахин скрутил крышку и вытряхнул на ладонь лягушку. Самую настоящую, зеленую, пучеглазую, себе на уме лягушку, с прищуром.

— Возле памятника поймал, — пояснил Пятахин. — Этому, Островскому. Там их много.

— Молодец, — похвалил я.

— Сандра! — позвал Пятахин. — Сандра, смотри! Культура! Достоевский!

Александра повернулась, помахала рукой.

— А эта Сандра ничего, — подмигнул мне Пятахин. — Даже очень. Такая…

Пятахин прищелкнул языком, затем облизнулся и закинул лягушку в рот.

— И что? — спросил я. — И что, Пятахин? В чем тут культура?

Пятахин выплюнул лягушку на ладонь.

— Не пойдет разве? — спросил он разочарованно.

— Для чего?

— Как для чего, для ютюба. Народу понравится, а? Быдлеска?

— Не знаю. Попробуй. Хотя мне кажется, что тебе еще надо много трудиться. Знаешь, как-то не совсем убедительно. Ты, Пятахин, работаешь над собой?

— Я работаю, — сказал Пятахин. — Вот смотри, могу сразу две. Или одну большую.

Пятахин вытряхнул из банки большую лягушку.

— Большую гораздо сложнее, — сообщил Пятахин. — Просто так не получится, нужно искусство иметь…

— Не в этом дело, — я пытался пресечь представление, но Пятахина, видимо, было не остановить — он выставил язык, красный и широкий, как лопата, и посадил на него лягушку.

Лягушка поглядела на нас с обреченностью.

Мне вспомнилась Баба-яга. И Ивашка, которого она собиралась запечь в духовке.

— Не в этом дело, — сказал я. — У тебя лягушки в банке сидят, зритель может подумать, что это аквариумные лягушки, особые, стерильные. А надо по-другому — ты должен в болоте их наловить и прямо на болоте…

Пятахин переместил лягушку в рот. Александра издалека ойкнула.

Со своего кресла высунулся Жмуркин и стал с интересом за нами наблюдать, а потом и подошел.

— Вдохновляет, — сказал Жмуркин. — Это у нас, кажется, поэт?

Пятахин выплюнул одурелую лягушку в банку.

— А как же, — ухмыльнулся Пятахин. — Еще какой.

— Это Пятахин, — напомнил я. — Действительно поэт. Он в конкурсе победил…

— «Звонкий Пьеро», — напомнил Пятахин.

— «Звонкое Перо», — подтвердил я. — Практически Франсуа Вийон, между прочим, многие обратили внимание. В «Знамени» предлагали опубликоваться, сказали, что рупор поколения.

— Интересно как. Может, потом что-нибудь прочитает.

— Непременно, — заверил я. — Поэму «Апрельский пал».

— «Апрельский пал»? — Жмуркин шевельнул бровями. — Однако…

Жмуркин сунул руку в карман, я почему-то подумал, что там у него кастет. Отбиваться от талантливой молодежи поэтического направления.

— Я ищу новые формы, — сообщил Пятахин.

— Это видно. Продолжай, у тебя получается.

Жмуркин поощрительно похлопал Пятахина по плечу, Пятахин кивнул и направился к немцам. Я хотел его остановить, но передумал, пускай. Немцам полезно будет, посмотрят, как мы тут живем, в следующий раз три раза подумают, прежде чем по утрам к нам соваться.

— Он как-то не похож все-таки, — сомневался Жмуркин. — На поэта.

— Есенина тоже не сразу приняли, — сказал я. — И ничего. Вообще-то он хороший поэт, стихи свои читать не любит.

— Это достоинство поэта? — спросил Жмуркин.

— Самое главное. Когда поэт начинает читать свои стихи… Одним словом, это хуже ядерной войны. А наш поэт молчит. Это надо ценить. Ну, если, конечно, попросить, он, может, и читанет что…

Завизжала Александра, Пятахин загоготал. Видимо, он сейчас демонстрировал нашим иностранным друзьям свое яростное искусство.

Автобус опять подпрыгнул, Пятахин громко закашлялся. Александра уже закричала что-то вроде «хильфе-хильфе-помогите».

— О, придурок-то! — провозгласил громко Дубина. — Сейчас сдохнет!