Курс любви

Изучай Рабих повнимательнее свои желания и разочарования, он мог бы (в том, что касается температуры воздуха) объяснить, укрывшись пуховым одеялом: «Когда ты говоришь, что хочешь окно оставить открытым посреди зимы, это пугает и огорчает меня – скорее эмоционально, нежели физически. Мне так кажется, что речь идет о будущем, в котором будет растоптано все, что мне дорого. Это напоминает мне о своего рода садистском стоицизме и неунывающей отваге в тебе, от чего я, как правило, бегу. На каком-то подсознательном уровне я испытываю боязнь, что на самом деле тебе хочется вовсе не свежего воздуха, а выпихнуть меня в это окно, как ты умеешь, – очаровательно, но грубо, чувственно, пугающе». И будь Кирстен подобным образом внимательна в анализе своей позиции по поводу пунктуальности, она могла бы обратиться с собственной трогательной речью к Рабиху (и шоферу-афганцу) по пути в ресторан: «Моя настойчивость в том, чтобы выходить раньше из дома, это просто проявление страха. В хаотичном мире, полном неожиданностей, этот способ помогает мне прогнать тревогу и ощущение невыразимого ужаса. Мне необходимо быть на месте вовремя точно так же, как некоторым необходима власть, чтобы чувствовать себя в безопасности. Может быть, в этом мало смысла, но мне это важно еще и по той причине, что все детство я прожила в ожидании отца, который так и не вернулся. И это мой единственный, пусть и слегка безумный, способ оставаться в своем уме». Если бы их потребности были выражены словесно и каждый из супругов осознал бы источник страхов другого, могли быть найдены компромиссы. Рабих бы согласился отправиться в «Оригано» вскоре после шести тридцати, а Кристен могла бы установить кондиционер в спальне.

Результат отсутствия терпения в обсуждениях – гнев, вызванный мы уже и не помним чем. Есть ворчун, который желает, чтоб это было сделано сейчас же, и кого нельзя беспокоить просьбами объяснить почему. И есть ворчунья, которая больше не намерена разъяснять, что ее упорство имеет обоснованное объяснение или, напротив, иррациональное и, возможно, даже связано с простительными изъянами характера.

Обе стороны лишь ждут и надеются, что недоразумения (такие надоедливые для обоих) попросту прекратятся сами собой.

Так уж случается, что в разгар очередного разлада из-за окна и температуры в спальне подруга Кирстен, Ханна, звонит из Польши, где живет со своим супругом, и спрашивает, как «оно» (под чем она имеет в виду брак, уже годовалый) идет. Муж Кирстен надел пальто и шерстяную шапку, чтобы до предела обозначить силу своего возражения против требований жены свежего воздуха, он сидит, съежившись от детской жалости к себе, в углу комнаты, укутавшись еще и в пуховое одеяло. Только что Кирстен назвала его (и не в первый раз) надутой бабой. «Просто отлично, – отвечает подруге Кирстен. Как ни современна открытость в отношениях, все ж стыдно признаться, что ты – несмотря на такое обилие возможностей подумать и попробовать – поддалась порыву и вышла не за того. – Я тут с Рабихом, проводим тихий вечерок дома, зачитываемся». В действительности ни в сознании Рабиха, ни у Кирстен нет полной ясности того, как обстоят между ними дела в данное время. Их жизнь состоит из постоянной смены настроений. За одни только выходные они могут смениться от фобии до обожания, от желания до скуки, от безразличия до экстаза, от раздражения до нежности. Остановить этот круговорот в какой-то момент, чтобы поделиться с третьей стороной, – это риск сдаться и потом всю жизнь прибегать к таким признаниям сгоряча, которые чаще всего лишь минутная импульсивная реакция. Но в нужных ушах удрученные воспоминания всегда преобладают над счастливыми. До тех пор пока Кирстен с Рабихом уверены, что свидетелей их противоборств не существует, они свободны от обязанности решать, насколько хорошо или насколько плохо идут меж ними дела.