Куриный Бог (сборник)

Вода была теплой и воняла кипящим супом.

Его лодка шла впереди, за ней следовали другие, грозно ощетинившись копьями, и в каждой по двое-трое кэлпи. Вода была грязная, на поверхности собирались мертвые насекомые, клочья сажи, какие-то обгорелые комочки. Он миновал огромную белую рыбу, плававшую вздутым брюхом кверху, плавники ее были растопырены, глаз не было совсем.

Дым стелился над плавнями, сбиваясь в комковатые серые облака, тут же выпадавшие бурым грязным дождем, на волне покачивалось растрепанное птичье перышко.

— Они пришли, чтобы убить нас всех — сказал Ингкел, — но мы живы. И когда умрем, наша смерть будет славной.

— Вы словно бабочки, летящие на огонь, — Фома щурился, пытаясь разглядеть в дыму его лицо. — Почему вы так хотите умереть? Живите, дайте жить людям. Пришлите парламентеров.

— Кого? — удивился Ингкел.

— Вождей. Тех, кто будет говорить о мире.

— Ни один вождь не станет разговаривать с врагом. Какой же он после этого вождь?

А если я убью себя, подумал Фома, они нападут? Или рассеются по Дельте, будут прятаться, трусить, нападать исподтишка? Все равно это лучший выход. Для них и для людей. Я должен убить себя. Но не могу. Я трус, я словно кэлпи без барда. У меня нет песни. А ведь когда-то я мечтал о подвиге, о славной смерти, о том, что меня возьмут в плен, но я не уроню своей чести. О том, что меня будут пытать, но я не скажу ни слова… Как вообще можно мечтать о славной смерти? Это был не я. Это был кто-то другой. Маленький мальчик по имени Фома. Я все-таки вырос. Я все-таки вырос.

— Ты мне веришь, Ингкел? — спросил он.

— Да. — Ингкел энергично кивнул в подтверждение. — Ты замечательно спел, я верю тебе, маленький бард. Я жалею, что поверил тебе не сразу. Если в тебя будут стрелять, я прикрою тебя своим телом.

— Тогда готовься. Мы пойдем вперед. Раньше всех. Быстрее всех.

Ингкел, казалось, удивился.

— Зачем? — спросил он.

Но Фома уже выпрямился в верткой лодке и махнул рукой авангарду, чтобы повременили.

— Битва должна быть честной, — сказал Фома, — а люди хитры. Они могут выслать нам навстречу отряд. Отряд пропустит нас и ударит сзади. Мы оторвемся от остальных и поплывем вперед, так быстро, как только можем. Но поплывем тихо… Мы — разведчики, мы идем навстречу опасности, мы схитрим, чтобы битва была честной. Если мы встретим такой отряд, мы ускользнем от него. И все узнают об этом.

— Бард для того, чтобы учить новому, — согласился Ингкел. И добавил: — О таком не спел бы даже Амарген.

И он налег на шест. Их лодка рванулась вперед, задрав хищный нос…

* * *

Лодка скользила по поверхности воды, оставляя за собой темную полосу в парчовой густой ряске.

— Мы уже близко. — Ингкел поднял шест.

Лодка по инерции еще какое-то время двигалась, потом замерла. Слышно было, как волны плещутся о борта.

— Впереди пустая вода, — сказал Ингкел, — никакого отряда нет.

— Ты уверен? — спросил Фома.

— Да, маленький бард. Я вижу смотровые вышки белоруких. Ах, какая славная будет битва!

— Я плохо вижу, словно сгущаются сумерки или слезы застят мне глаза…

— Но ты же бард, с бардами всегда так. Они видят ухом.

— Ты хочешь сказать… — Фома запнулся.

— Ты будешь старейшим своего гнезда. Ты будешь петь королеве. Ты прекрасен. Она прекрасна. Зачем тебе глаза?

Значит, я слепну, понял Фома. Я думал, это от слез. Я думал, это пройдет. Но это не пройдет… никогда. У меня осталось мало времени. Но я не убью себя. По крайней мере, сейчас. Королева прекрасна? Кто ее видел? Только бард, а он слеп, как крот.

— А сам ты когда-нибудь видел королеву, Ингкел?

— Если я выживу, — сказал Ингкел, — если я не умру со славой и с честью… тогда я стану старейшим. Я стану старейшим, и попаду на запретный остров, и увижу молодую королеву.

— Только тогда?

— Только тогда. Но старейших мало. Остальные всегда умирают. Так заведено, ведь много старейших не нужно. Быть может, — добавил Ингкел задумчиво, — после того как ты спел нам, все будет по-другому? Мы все станем старейшими? Мы войдем к вашим женщинам и обнимем их. Ах, как хорошо ты спел про любовь, маленький Фома! — В подтверждение своих слов он поднес к губам кончики пальцев.

— Погляди, Ингкел, — сказал тогда Фома, — мне плохо видно, но я слышу какой-то шум в ивняке.

И когда Ингкел привстал в лодке, вытягивая шею, Фома поднял свой шест и с размаху ударил Ингкела по беззащитному затылку. Ингкел мягко осел — голова свернута набок, глаза открыты, и тогда Фома подхватил его на руки, пристроил его голову себе на колено и ладонью закрыл ему глаза.

— Я люблю тебя, Ингкел, — сказал Фома.

Он перегнулся через борт и положил Ингкела на воду. Тот мягко погружался на неглубокое дно, волосы шевелились, точно водоросли; руки и ноги, обтянутые рыбьей кожей, провечивали сквозь зеленоватую воду — белые рыбы-ленты. Лицо его, просвечивающее сквозь зелень, было мирным и нежным. Потом над ним сомкнулась тьма.

Фома тихо запел: