Куриный Бог (сборник)

Темные, кряжистые, каждый выше Фомы на голову. Руки, узловатые как старые ветки, они положили на плечи друг другу; ноги, узловатые как старые корни, вросли в землю. Один обернулся к нему — глаза цвета ивовой листвы, расщелина рта открыта в мучительном усилии. И, содрогаясь от этого усилия, он сказал Фоме:

— Начинай!

Фома молчал. Значит, и здесь своя война. Я думал, она только там, во внешнем мире. Но от нее не уйти.

Он взошел на пригорок и расчехлил арфу. Старейшие стояли неподвижно, по-прежнему окружая нечто, желанное и недосягаемое… Фома положил руки на струны и, когда арфа отозвалась глубоким вздохом, запел:

Умерла королева,
Воины плачут,
Зеленые ивы
Клонятся долу,
Тропою смерти
Уходит сила,
Нежность уходит
По острию дороги,
По лунной ленте,
По тайным тропам…

Он пел это и знал, что делает правильно. И не знал лишь одного — кому и на каком языке он поет.

— Ахххх! — выдохнули старейшие хором и расступились.

Поляна поросла короткой густой травой. Совсем как спортивная площадка у нас перед школой, подумал Фома, и сердце у него неприятно заныло.

— Сестра-двойник, — прошептал он, и арфа ответила тоскливым звоном.

Потому что его принцесса стояла в круге, и еще одна там была, и она тоже была его принцесса. Обе — как два лесных ореха-двойняшки, как два цветка-первоцвета на одном стебле. Фоме стало жутко.

Две дочери-сестры обернулись к нему одновременно. Одна улыбнулась ему, другая подвязала волосы боевым узлом. Обе скинули платья и стояли обнаженные, точно белые башни.

— Аххххх! — вскрикнули старейшие, и ноги-корни поднялись и опустились в такт.

Фома вдруг понял, что им тоже страшно, что надо как можно скорее прекратить это невозможное, немыслимое раздвоение, и еще он понял, что прекратить это можно только одним способом.

Он вновь запел:
Дочери-сестры
Выходят на битву!
Печальная доблесть
Ведет их к смерти.
Кто уцелеет,
Убив другую?
Кому спою
Песню привета?

Белые башни двинулись с места. Белые ноги, казалось, не приминали траву, чуть заметный зеленоватый отлив тел был точно мох на белом мраморе, точно отсвет зеленых листьев на воде…

— Убей! — выдохнули старейшие. — Убей, убей, убей!

Белая рука прянула вперед и ужалила соперницу в плечо.

Два лебедя
Выгнули шеи,
Щиплют друг друга,
Схватившись насмерть,
Самки-ужихи
Сплелись друг с другом
В последней битве, —

пел Фома, не зная, кому из них он поет, которой из них желает победы. Пустые лица, глаза как серебряные монеты, крепко сжатые рты…

Одна начала заметно одолевать, ее руки ужалили соперницу в виски, метнулись к высокой шее, и Фома с ужасом ощутил, как захлестывают его чужое торжество и собственное облегчение. Двум королевам не бывать, подумал он…

И тут та, другая, вдруг обернула к Фоме лицо и улыбнулась через силу, печально и нежно.

Вот она, подумал он в тоске, вот она, моя! И арфа Амаргена, чужая арфа отозвалась на его тоску.

Восстань, любовь моя!
Убей подругу,
Убей убийцу.
Зеленым мхом
Нашего ложа
Я заклинаю —
Двум королевам
Не место в Дельте,
Тебе одной лишь
Царить на ложе! —

пела арфа. И каждый ее звук, казалось, вливал силу в его женщину, в его принцессу, отнимая у той, чужой.

Его принцесса поднялась с колен. Белые руки ее сомкнулись на горле соперницы.

— Сильнее, сильнее, сильнее! — пела арфа Амаргена.

Лицо той, второй, посинело, вздулось и опало, колени ее подломились, она вытянулась на траве, встрепенулась, точно серебряная рыбка, опять вытянулась и больше уже не двигалась.

— Аххххх! — вскричали старейшие в третий раз.

Крик вырвался из распяленных ртов, понесся по Дельте и поднял стаю черных птиц, клевавших падаль в дальней затоке. И страшным эхом, полным тоски и боли, ответили ему воины в лодках. И словно эхо этого эха, захлестнули Фому волна тоски и горечь утраты, ибо и погибшая соперница была прекрасна.

Он сошел со своего холма, и старейшие расступились, пропуская его. Там, где они стояли прежде, остались глубокие рытвины, пятна содранного дерна.

— Радостью было смотреть на тебя, — сказал он мертвой.

А его женщина плакала, стоя рядом. Он обернулся к ней, чтобы почтительно приветствовать новую королеву, но она продолжала плакать, точно девочка, дрожа всем телом.

— Зачем? — всхлипывала она. — Ах, зачем! Твоя арфа…

— Моя арфа пела тебе, — сказал он неуверенно.

— Я готова была умереть. — Она всхлипнула и вдруг отчаянным жестом закинула руки ему на шею.

Тело ее было мокрым и горячим, и он стоял в кругу старейших, не зная, дозволено ли ему обнять ее в ответ.

— Я не хочу быть королевой, — ее лоб упирался Фоме в грудь, руки охватили шею так, что он едва мог дышать, — не хочу…