Куриный Бог (сборник)

Самолет парил высоко в небе, маленький, красный, а потом начал снижаться, покачивая двойными спаренными крыльями.

— Мой отец, — сказал Фома.

— Нет, — Элата покачал головой, — эта машинка уже летала тут когда-то. Я знаю ее. Она летает, чтобы все разнюхать. Белорукие хотят отомстить за свое поражение. Будет славная битва. И ты споешь нам.

Самолет скользил по синеве, на брюхе у него были лыжи для посадки на воду, сейчас он поджимал их, как утка поджимает лапки.

— Славной битвы не будет, — сказал Фома, — вы недостойны славной битвы. Вас просто передушат, как водяных крыс.

— Летающая машинка всегда предвещает битву, — сказал Элата.

Самолет снизился настолько, что Фома мог новым своим зрением разглядеть лицо пилота в кабине; пилот был в коричневом шлеме, защищающем уши от шума. У этого шума мерзкий цвет, подумал Фома. А белорукий выглядит как белая личинка… Это человек, одернул он себя, я человек, и это человек, как я могу… как вообще можно думать так? А вдруг… вдруг там и правда мой отец?

Однажды отец взял его с собой. Мама говорила, что это опасно, но отец все равно взял. Дельта сверху была красива — речные рукава, зеленые пятна островков, бурые пятна плавника; заросли камыша казались нестрижеными газонами. По воде бежала мелкая рябь от винтов самолета, а впереди по волнам неслась его тень. Он помнил охвативший его чистый восторг… как будто он пел песню!

Пулеметная очередь прошла совсем рядом.

Ингкел сшиб его с ног, толкнул за куст ивняка и сам упал, прижимая длинной рукой Фому, чтобы тот не дернулся.

— Он стрелял в меня! — Фома выплюнул набившийся в рот песок. — В меня!

Пилот же видел, что он человек. Как он мог?! И конечно, это был не отец. Отец бы не выстрелил. Ни за что.

— Конечно, в тебя, — сказал Ингкел, — ты же бард. А я дурак и жаба. Мне следовало догадаться, что он выстрелит. Люди умны.

— Но он же видел, что я человек!

— Ты бард, — повторил Ингкел.

Самолет развернулся и пошел на второй заход. Но кэлпи уже не было в зоне видимости — только ивняк и мангровые заросли… С потревоженных листьев посыпались бабочки-пяденицы, тень от крыльев прошла по лицу Фомы, рев разодрал бледное небо, оставив после себя эхо, расплывающееся по голубизне радужным маслянистым пятном, потом все стихло.

Ингкел встал, и Фома встал вслед за ним. На щеке у него был порез. Ингкел толкнул его лицом в ветви.

— Я не понимаю, — сказал он, — не понимаю…

Кэлпи выбирались из ивняка, смущенные, оттого что пришлось прятаться. Они окружили Фому, словно искали у него поддержки, с надеждой глядя ему в лицо.

— Спой нам еще раз про вчерашнюю битву, о бард, — попросил Балор.

— Люди придут, — сказал Элата. — И мы сразимся с ними.

Фома молчал.

Кэлпи, которых он видел в кино, были просто трусливые бессловесные твари, жестокие и подлые. А люди, наоборот, храбрые и ловкие. И люди всегда побеждали. Они победят и на этот раз. Но если так… кому петь? Кэлпи? Но кэлпи убивают людей. Людям? Но люди только что пытались убить его.

Если бы это было в кино, решил Фома, я пел бы людям. Несмотря ни на что. А так… не знаю.

— Скоро прибудут наши мертвые, — сказал Элата. — Мы не оставили их людям. Ты сможешь спеть об этом?

— А сколько людей вы убили, Элата? — спросил Фома.

— Меньше, чем могли. — Элата улыбнулся. — Благодаря тебе.

Зубы у него были мелкие и острые.

Я видел тех людей, я трогал их, они были белые и холодные. Он соврал? — гадал Фома. Но могут ли кэлпи врать барду? Быть может, яд оказался слишком сильным?

Из-за цепочки плавучих островов, вытянувшихся вдоль рукава, появился плот. Двое кэлпи правили им, расставив ноги; мертвые кэлпи лежали на плоту, спеленатые, точно младенцы, руки вдоль тела, кожа серая, как подсохшая речная глина. Плот причалил к берегу, качаясь на прибрежной волне, и гребцы соскочили с него на землю так легко, что он качнулся лишь чуть сильнее.

— Мертвые трех гнезд лежат на этом плоту. Три гнезда ждут твоих песен.

— Я помню, — сказал Фома, — вы теперь пускаете своих мертвецов вплавь днем. Они так и плавают по Дельте взад-вперед, их носит приливом, пока человеческая машинка не сработает и не подожжет их…

Мертвецы лежали рядами, волосы измазаны в липкой черной крови, веки сомкнуты. Элата уложил в ногах у них грубо сработанное взрывное устройство и оттолкнул плот. Плот поплыл, казалось, сам по себе. Его не крутило в воде, как это обычно бывает, он качался на волне отлива, мертвые лежали, открыв лица бледному небу…

— Пой, — сказал Элата. Глаза его были полны слез.

И в груди у Фомы словно забила крылами птица, просясь на волю.

Уходят мертвые, —

пел он, —

По лезвию луча,
По колесу вод,
Под ними улитки, рыбы,
Над ними стрижи, зимородки,
Пяденицы, златоглазки,
Они посередине,
Плывут, ничего не видят…

На каком языке я пою? Откуда знаю слова? Словно в моей голове звучит чужой голос, а я только повторяю за ним. Это голос кэлпи, и я стал кэлпи, я стал жабой, большой белой жабой.