Кумушка Мирониха

Самовар стоял в кухне на столе, на самоваре стоял чайник с изломанным рожком и две чашки с надписью: в день ангела. Чашки были налиты, но чай не пили ни Мирониха, ни Ефим Игнатьич, потому что первая жарила на сковороде пять пирожков с говядиной, а последний только слюни глотал, глядя на плиту, нюхая запах от пирожков и вслушиваясь в верещанье масла, подложенного под пирожки. Пирожки поспели, и Мирониха, выложив их на тарелку, поставила тарелку на стол перед чашкой Ефима Игнатьича. Ефим Игнатьич только мигает, а до горячих пирожков не дотрагивается.

— Ты што модничаешь-то? — крикнула на него хозяйка.

— Горячи…

— А водку пить не горячо?

Поспели еще две сковородки, и Мирониха села к столу; но предварительно она принесла из комнаты косушку водки и рюмку.

— Пей! — сказала она Ефиму Игнатьичу, подавая налитую водку. Тот выпил, крякнул, взял пирожок и в два приема съел его. Выпила рюмку водки и Мирониха,

— Хошь еще?

— Давай.

С четверть часа они сидели за столом. Ефим Игнатьич, после двух рюмок водки, выпил пять чашек чаю со свежими сливками и съел восемь штук пирогов, а Мирониха то пила чай, то бегала к печи вытаскивать шипящую сковородку, ругая пирожки анафемами. Вдруг Ефим Игнатьич сказал со вздохом:

— Дела, как сажа бела! Хоть бы здесь, на заводе, должность получить!

— Вот уж экому пьюге, прости господи!

— Пьюге!.. Я дело свое делаю…

— Делаешь ты. Чуть не тридцать лет прослужил, а что выслужил?

— Все, ишь ты, молодых определяют.

— Ой ты, чучело! Только бы тебя и следовало в огороде поставить, ворон гонять.

— Хоть бы ты-то молчала, Матрена Власовна.

— Чего молчать-то, с дураком и бог неволен.

— Тебе говорят, што я тут, как… (он плюнул). Я писец, и больше ничего по-ихному, а кем стол держится? Ну, отчего мне не дадут помощника? — Он прослезился.

— Все у вас рыжий советник-то?

— Все.

— Ты молчи, а я ужо схожу сегодня. Я этой советнице ономедни брюхо правила, чаем напоила, да что мне ее-то чай?.. Разе у меня своего нет?.. Уж я молчала, а она говорила…

— Што?

— А уж я сама про то знаю… Ну, што же ты не собираешься?..

Нехотя Ефим Игнатьич оделся: надел брюки, манишку, жилет, повязался галстуком, натянул и сюртук. Оделась и Мирониха: надела ситцевое розовое платье и повязала голову платком. Когда Ефим Игнатьич собрался совсем, он перекрестился и сказал Миронихе: благословляй!

— Ступай с богом.

— Так попросишь?

— Ну, что ты пристал? Ступай знай.

Ефим Игнатьич ушел, а минут через десять вышла из калитки на улицу и Мирониха. На плечах у нее висело коромысло, которое она обхватывала обеими руками. На коромысле висели — на одном крючке узел с свежим зеленым луком, две бутылки сливок, на другом крючке — пять берестяных небольших туесков (по-заводски — бураков) с молоком. Как только она вышла на улицу, ей попались навстречу две женщины, тоже с коромыслами, на которых болтались узелки с луком и туесками.

— Гляди, Офимья, — кума-то!

— Здорово, кумушка! — проголосили женщины и остановились.

— Ну, чего стали?

— Да как это ты, кума: вчера соборовалась, а сегодня… ишь ты…

Спустились с горы, пошли по большой дороге, идущей в город. Погода была отличная, тихая, солнечная. По дороге шло много женщин, кучками и поодиночке, с коромыслами, на которых что-нибудь да болталось. Они шли скоро, голосили между собой громко. Здесь слышались бабьи сплетни, сетования на мужей, суждения об огородах и о том, как бы лучше сделать так, чтоб капуста выросла хорошая. Говорили и о нарядах.

— Я, девонька, как скоплю три с полтинкой, беспременно куплю кренолинко.

— Што ты?

— Вот те Христос! Штой-то, в сам деле, все ноне кренолинки носят!..

— Да мы, почесь, и говорить-то не умеем: карналин зовется…

— Это, бабы, не пристало заводчанкам карнолины заводить. Потому наши мужики — рабочий народ. Да и штой-то за страм! — голосила соседка Миронихи, шедшая с ней рядом.

— А сама, помнишь, в Николу какой напялила! экое колесо! — заметила Мирониха. Бабы захохотали.

— Чтой-то, кума, у те Работкин-то все пьет? Ты бы его приучила к рукам-то.

— Гляди, сбежит. Все оберет.

— Ах вы подлые! Да с чего ево мне унимать-то, разе я ему родня какая далась!

— Мотри! Не знам, што ли!

— Отсюда видно!

— Што, небось губа-то не дура!

— Отсохни мой язык, штобы я соврала!

— Ну, ну! Не впервой божиться-то, кумушка. Вот што!

Так дошли до города, и потом все разошлись по разным улицам, и скоро заслышались пискливые голоса веретнинок: луку, луку купите!!! молока-то, молока не надо ль!..