Кумуш-Тау — алые снега

— Вся наша нервная интеллигентная среда...

— У меня уже нет нервов...

— Однако море... обостряет нервную систему...

Слева тоже разговор:

— Вы знаете? Купальный костюм у нее... это же просто...

Шептанье на ухо и тонкий, крысиный хохоток.

Очень тесно сегодня.

Очень душно.

Шлеп... шлеп... шлеп...

Летят, летят камушки — морю в ясные глаза.

Я иду.

Я иду вдоль берега, перешагивая через распростертые руки и ноги, через алые и бирюзовые полотенца, я никому не нравлюсь. Куда меня несет — неслышимый, но явственный вопрос носится в воздухе.

Я иду туда, за большие камни. Есть камни, как дом. И как автомобиль. И как лежащий бык.

— Там запретная зона! — кричат мне.

Тем лучше.

Камни лысы и бородаты. У них белые гладкие маковки и острые косматые бороды. Концы бород, размываемые волнами, ярко, по-русалочьи, зелены. Обрыв берега зарос лиловой хотьмой и гребенщиком. По верху шагают, горбясь, корявые туи. Пахнет солью и хвоей.

Не знаю, для кого здесь запретная зона, — я встречаю очень оживленное общество.

На меня вскидываются недоуменные, злые, насмешливые глаза. Свеже облупленные носы цветут, как пионы. Уши тоже шелушатся. Просоленные волосы, у кого они есть, дыбом.

— Тетя, тут нельзя купаться! — предупреждает меня образцово-вежливый голосок.

— Кому нельзя, кому можно, — загадочно отвечаю я. Это, кажется, Паустовский рекомендовал с мальчишками разговаривать загадочно. Как будто подействовало...

Ложусь в тихий закуток между камней и замираю.

...Солнце кладет на спину тяжелую жаркую лапу. Тело приноровилось к жесткому уюту галечного ложа. И великая тишина шумного моря овевает меня...

Бурлящая жизнь, затихшая было с моим вторжением, постепенно снова берет свое. Мальчишки забывают обо мне — ведь я, словно камень. Идут разговоры. Два голоса вперехлест:

— Ты волны не бойся!

— А чего ее бояться?

— И не зевай. Прыгай и встречай ее наверху. Тогда ничего не сделает.

— А чего она сделает?

— Другая волна бежит — ты опять прыгай и плыви, нос держи как можно выше. Понял?

— А чего не понять?

Другой голос, задумчиво-сосредоточенный:

— Можно доплыть — где море сходится с небом?

И еще — с отчаянным душевным размахом:

— Эх, я бы сто дней из моря не вылазил!

Кто-то со звуком пули врезается в воду. Волны встревоженно шипят. Тоном небрежного одобрения:

— Классно прыгнул, Манук!

Море... Мальчишки... Неотделимо одно от другого. «Ходил с татуировками, нырял в разрез волны...» Море — дорога к мужеству. Путь в дальние страны. Заветная, все побеждающая — тяга к морю.

...Мальчишки, мальчишки, если бы вы были все — мои сыновья!

А Гришка сидит в читальне. Нет, я не умею воспитывать. Слишком для меня удивительно, что он человек, а не только моя кровь, боль и тяжесть, и бессонные ночи... Человек, совсем отдельный, со своей неповторимой душой, и глаза его, с такой же пестрой, как у меня, радужкой, видят то же, что мои, да не так.

Прожарившись как следует, я побежала к воде. Море ослепило солнечными веснушками, бросило в руки горсть стеклянных горошин. Волна взвалила меня на свой вспененный хребет и, заржав тихонько, помчалась на голубые луга.

Человек, только что из воды, — свеж, упруг и счастлив без пятнышка. Я сидела на камне и блаженно жмурилась: совершенно ясно, что время остановилось и море будет всегда. На камень заплескивала волна, рядом в тихой, словно аквариум, заводи, колыхались медузы, похожие на заваренный крахмал. Брякнул камешек, кто-то взглядом уперся в мой затылок. Я оглянулась: это был человечек, одетый в одну лишь белую панамку с прорезями для воздуха, однако голым он не казался, его великолепно наряжала золотисто-коричневая, цвета испеченного пирожка, сверкающая кожа. Глаза были вдумчиво распахнуты на все окружающее; не теряя времени на малозначущие вступления, он ткнул пальчиком на медузу и спросил:

— А глаза у нее есть?

Вот тебе на! Сколько прочитано «акваланговых» книг! Кораллы... погонофоры... морская лилия — не цветок, а животное... рыбы вовсе не немы... Но есть ли у медузы глаза?

Прозрачный зонтик с кружевным цветочком посредине покачивается в воде. Медуза, медуза, а ты нас видишь? Очень стыдно, но нужно сказать правду. Я говорю:

— Не знаю.

Усаживаясь рядом на камень, человечек сообщил уже доверительно:

— Она капроновая. И камни ест.

В голосе его — непререкаемая убежденность фантазера. И куда уж мне спорить — с моими расплывчатыми медузообразными знаниями!

— Вот как! — говорю я неопределенно. Мой собеседник вдохновляется и этим:

— В море вода мыльная! — и он тычет пальцем в белую пузырчатую оторочку камня. Я пробую встать на почву реальности:

— Это пена!

— Пена, — соглашается человечек. — От мыла.

Выручает давно приобретенная привычка дипломатничать и уклоняться от темы:

— А как тебя зовут? Где твоя мама?

Человечек скучнеет. Ах, эти взрослые, они все на один лад.

— Витя Мохов, — без знаков препинания отбывает он повинность знакомства, — мама и папа на работе, бабушке на солнце нельзя, мы живем диким образом...

И опять какая-то новая мысль освещает изнутри серые эмалевые глаза:

— Как дикобразы, — задумчиво заключает он.