Кукушонок

Еще в детстве, играя с соседскими мальчишками во дворе в считалку «На золотом крыльце сидели…», он соглашался водить только в звании царя или королевича, а не сапожника или портного, даже если за это приходилось драться. Притом что боец из него был никакой и обычно больше тумаков доставалось ему самому, пацаны в конце концов уступали.

А в старших классах школы понял, что ни горьковский Данко, осветивший своим сердцем людям путь в их светлое будущее, ни Павка Корчагин, тоже досрочно и трагично отдавший жизнь ради большой и красивой идеи, не его кумиры, и что надо любыми способами и путями выбиваться наверх, в люди. Правда, бабушка, с которой он как-то поделился этими планами, их не одобрила:

– Козлы, петухи, и черти тоже стараются занять место повыше. Им хочешь уподобиться? Живи как все, унучек! Сверху падать больнее…

Но прочитав позже у какого-то, явно не советского, классика что «жизнь одна, и нужно насладиться ею по максимуму, а для этого нужны деньги и власть, чего при хорошей концентрации, системном подходе можно добиться», старался неукоснительно следовать этому, а не бабушкину, наставлению. «Рождение – лотерея, случайность: родители могли и не встретиться, и тогда на свет появился бы кто-то другой, а не я, – с ужасом представлял своё небытие Жора и, успокоившись, рассуждал, – ну а коль повезло, надо умно и с пользой распорядиться таким подарком судьбы. А для этого все средства хороши, кроме, разумеется, уголовно наказуемых».

Закончил десятилетку с золотой медалью, чтобы наверняка, без экзаменов, попасть в институт. Там, уже на втором курсе, вступил в партию (вряд ли надо пояснять какую, потому что тогда в стране была только одна – КПСС), стал круглым отличником и именным стипендиатом. А будучи избран еще и секретарем комсомольской организации вуза, каждый год возглавлял студенческий стройотряд, работавший летом на ударных стройках пятилетки. Поэтому, в отличие от большинства сокурсников, на иждивении у своих небогатых родителей не состоял, безденежьем не страдал, был всегда сыт и прилично одет. То есть, жалобный стих на дверях туалета в студенческом общежитии «Я сижу на горшке, очень сильно плакаю, почему я мало ем, а так много какаю?», не имел к нему абсолютно никакого отношения.

Но по окончании института его, как и большинство выпускников советских вузов, ждала безрадостная перспектива отработки положенных законом трех лет по специальности – рядовым учителем словесности в каком-нибудь захудалом райцентре, вроде родной Угры на Смоленщине. Потом наверняка случилась бы женитьба (скорее по залету, чем по любви) на какой-нибудь тамошней девице, которая народит кучу сопливых ребятишек, совместное проживание в тесной «двушке» с его или её родителями и стояние в очереди на квартиру до скончания веков.

«Я для этого, что ли, родился? – обычно перед сном, в то время, когда люди обычно итожат события лишь прошедшего дня, радуясь удачам или переживая поражения, он снова и снова возвращался он к размышлениям о будущем своего бытия. – Чтобы прозябать в нищете, считая, как отец с матерью, рубли от получки до получки? Как-то не вяжется это с тем, что «человек рожден для счастья, как птица – для полета». А может, завербоваться на какую-нибудь стройку века вроде БАМа? Ну, хорошо: допустим, погорбачусь там те же три года, чтобы заработать на «Жигули», накопить деньжат на кооператив, а что потом? Да та же самая убогая Угра! Потому что прописка! Нет, надо что-то другое придумать! Надо, что бы там бабушка ни говорила, дальше вверх пробиваться, тем более что первые шаги к этому сделаны: партбилет в кармане, красный диплом гарантирован. А в продолжение хорошо бы здесь, в Старограде, как-то зацепиться: все ж не родная глухая провинция. Но как?»

Ему нравился этот, как его называли, «бывший оплот германского империализма», – город-трофей у моря, доставшийся СССР по итогам войны и не похожий ни на один другой российский областной центр, в которых ему доводилось бывать. О былом величии прежде чужеземной столицы напоминали еще не до конца убранные останки древнего замка, стоявшие без крыш Кафедральный собор и огромный выставочный центр, да еще сохранившиеся в довольно приличном состоянии форты и бастионы. Рассказывали, что старинные здания и жилые дома в центре пострадали от трехдневной ковровой бомбардировки авиации союзников, которые незадолго до конца воны устроили грандиозные налеты лишь для того, чтобы город не достался русским в целости и сохранности.

Но сейчас Староград потихоньку зализывал военные раны – отстраивался, и Горелов очень не хотел возвращаться отсюда на свою, еще больше пострадавшую от войны, Смоленщину…

Ноу мани – ноу хани

Один вариант решения проблемы представился было ему в виде быковатой наружности мужчины, остановившего его на автобусной остановке возле общежития:

– Георгий?

– Да.

– Горелов?

– Мы знакомы?

– Нет, но я много о вас знаю. Моя фамилия Черникин, капитан госбезопасности. Надо поговорить.