Жуга неловко взвесил книгу на ладони, подавил соблазн прямо сейчас раскрыть её и перелистать страницы и протянул обратно мальчишке.
– Отнеси в библиотеку, – сказал он. – Скажи, что я просил принять её на хранение. Я потом зайду и просмотрю. – Он повернулся к слушателям, которые уже начали шептаться и переговариваться. – Sitis attenti, studiosi![143] – потребовал он. – Продолжаем. «Per Apollinem medicum et Aesculapium, Hygiamque et Panaceam juro, deos deasque omnes testes citan…»[144]
Он диктовал, а солнечные лучи били в окно за его спиной, очерчивали его силуэт, золотили меховую оторочку ворота и рисовали на полу и стенах жёлтые сияющие квадраты. Он диктовал и ощущал, как что-то сдвинулось в ткани бытия и наконец-то встало на место. Мелькнула мысль: «Ну вот, жизнь прожита не зря».
И вслед за ней другая: может быть, ещё не прожита.