Кукла по имени «Жизнь»

— Да, дело безнадежное, — проворчал я. — Никому не дано тебя переубедить. И знаешь почему? Ты сама желаешь быть именно такой, какая ты сейчас. Так проще — в конце концов, это самый легкий путь. Ты кошмарная лентяйка и останешься ею, пока не тряхнет хорошенько. По своей же воле не изменишься никогда. Скорее нооборот, станешь сползать все дальше и дальше во мрак.

Прис расхохоталась, резко и холодно. Потом повернулась и пошла обратно. Больше мы друг с другом не разговаривали.

Вернувшись в мастерскую, мы обнаружили там милую картинку: Стентон наблюдал, как Боб Банди колдует над Линкольном.

Прис обратилась к Стентону:

— Перед вами тот самый человек, имевший обыкновение писать письма о помиловании солдат.

Стентон не ответил. Он пристально, не отрываясь, вглядывался в распростертую фигуру. Лицо его застыло в каком-то надменном равнодушии.

— Да, я понимаю, — наконец проговорил он, после чего шумно прокашлялся и внезапно переменил позу: покачивался взад-вперед, заложив руки за спину и переплетя пальцы. При этом выражение его физиономии оставалось прежним, словно всем своим видом он хотел подчеркнуть: «Это мое дело! Не советую лезть и мешать!»

«Старик сейчас встал в позу, — решил я, — какую, наверное, частенько принимал в своей прежней жизни». Плохо это или хорошо, черт его знает! Фигура, конечно, колоритная. Такого на тележке не объедешь… Старому хрычу, наверное, глубоко наплевать, как люди относятся к нему, — ненавидят, боятся или уважают. Главное, что проигнорировать или забыть его невозможно.

— Мори, — окликнула Прис отца, — по-моему, ЭТОТ разработан лучше, чем Стентон. Смотри-ка, он шевелится.

И правда, симулакр на рабочем столе зашевелился.

— Эх, сюда бы сейчас Берроуза! — Прис чуть не подпрыгнула от возбуждения. — Если б он увидел ЭТО, наверняка бы обалдел. Даже он!

Несомненно, зрелище впечатляло. Может, поэтому у Мори слегка поехала крыша и он полез ко мне с невразумительными речами:

— Помнишь, Льюис, наш самый первый инструмент? Мы все тогда день-деньской наяривали на нем…

— Помню.

— Мы насиловали бандуру как только могли. Даже Джером и твой долбанутый братец с лицом вверх тормашками. Мы вышибали из органа любые звуки, — клавикорда, гавайской гитары и паровой молотилки. Вот безумие-то! Досталось по первое число Баху и Гершвину. Потом, вспомни-ка, состряпали пойло из охлажденного рома со всякими добавками. А уж когда налакались, начали вообще Бог весть что вытворять! Сочиняли какие-то собственные композиции в невероятных тональностях. Изобретали звучание новых, несуществующих инструментов. И вдобавок записали все это на магнитофон. Да, парень, это было нечто!

— Заповедные времена, что и говорить…

— Я под конец пьянки свалился на пол и давил на педали низких тонов. Остановился на басовом «соль», насколько помню, да так его и заклинил. Когда я приполз на следующее утро, проклятое нижнее «соль» все еще ревело, как противотуманная сирена. Вот так… Как думаешь, где он теперь, наш первый орган?

— Где ж ему еще быть? Стоит, наверное, в чьей-нибудь гостиной. Они ведь никогда не изнашиваются и не нуждаются в настройке. Какой-нибудь болван в эту минуту бацает на нем песенку.

— Бьюсь об заклад — ты прав. И тут Прис рявкнула:

— Помогите же ЕМУ!

Симулакр молотил ручищами, делая отчаянные попытки сесть. ОН мигал глазами и гримасничал. Мы с Мори вскочили и помогли ЕМУ подняться. Боже, ОН оказался таким тяжелым, будто его набили свинцовыми чушками! Однако мы ухитрились привести его в сидячее положение и прислонили к стене, так что теперь-то уж ему не свалиться!

Симулакр тяжело, со стоном, вздохнул. Что-то заставило меня затрепетать от этого звука. Повернувшись к Бобу Банди, я спросил:

— Как ты считаешь — с НИМ все в порядке?

— Не знаю. — Банди снова и снова нервозно запускал пальцы в свою шевелюру. Я заметил, что руки у него дрожат. — Я могу ЕГО проверить — это болевые контуры.

— Болевые контуры?!

— Ага. Без них он набредет на стенку или еще какую-нибудь хреновину и изуродует себя. — Банди судорожно ткнул большим пальцем в сторону молчаливо наблюдающего Стентона, — у ЭТОГО они тоже есть. Что же еще, Господи помилуй?!