Кухонный бог и его жена

Я позвоню ей, как бы далеко она ни была, сколько бы это ни стоило. И начну так: «Я должна тебе кое-что сказать, и это не может ждать». А потом заговорю не о том, что именно произошло, а о том, почему это случилось и почему не могло сложиться никак иначе.

5. ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ МЕЛОЧЕЙ

Первым делом я сказала дочери, что боль в груди, сославшись на которую я срочно позвала ее к себе, прошла.

Но обеспокоенное выражение не исчезло с ее лица.

— Может, нам все-таки стоит показать тебя доктору? Так, на всякий случай, для пущей уверенности?

— Я и так уверена, — возразила я. — Сейчас мне лучше. И не придется платить доктору. Снимай пальто.

— Все же думаю, нам надо сходить к врачу.

— Сначала поешь лапши. Видишь, что я приготовила? Такой же суп, который ты ела в детстве, там много маринованной репы и чуть-чуть свинины, просто ради вкуса. Когда было холодно, ты ела его с большим удовольствием! — Я надеялась, что она вспомнит, как хорошо ей становилось после моего супа.

Перл сняла пальто. И села за стол.

— Расскажи, какая именно это была боль? — спросила она, уже отправляя в рот первую ложку.

— Не горячо?

— Нет.

— Не холодный?

— Нет, все в порядке. Честное слово.

Я налила ей еще супа и стала смотреть, как она его ест. А потом принялась рассказывать.

Я чувствовала эту боль много лет. Она приходит, когда держишь все в себе и ждешь, пока не становится слишком поздно. Мне кажется, я унаследовала это чувство, эту боль от матери. Она оставила меня, не успев объяснить почему. Думаю, хотела, но в последний момент просто не смогла. И, знаешь, я до сих пор жду ее возвращения и объяснений, почему все случилось именно так.

Я никогда не рассказывала тебе о моей матери? О том, что она бросила меня? Ох, это потому, что я и сама не хотела в это верить. Так что, может, поэтому я вообще не говорила тебе о ней.

Конечно, это не значит, что я о ней не думала. Я ее очень любила. Долгие годы хранила ее волосы, целых три фута, свернутыми, в отдельной жестяной коробочке. Я хранила их все это время, мечтая подарить ей, когда она вернется. Даже потом, когда я поверила, что ее нет в живых, я все равно их хранила, думая, что однажды смогу разыскать ее тело и воссоединить ее прах и эти пряди. Чтобы она в ином мире могла распустить волосы и обрести свободу.

Именно такой я запомнила ее: сидящей в своей комнате и распускающей волосы. Она позволяла мне их трогать.

Что еще сказать? Конечно, я плохо ее помню. Мне было всего шесть дет, когда она исчезла. Но некоторые моменты мне запомнились очень четко: тяжесть прядей, уверенность руки, когда она держала меня, то, как она чистила яблоко одним длинным завитком, который падал мне в ладонь желтой змейкой. Помнишь? Я научилась этому у нее, чтобы потом точно так же чистить яблоки для тебя.

Все остальные воспоминания о ней у меня спутаны. Однажды, уже после ее исчезновения, я увидела картину, на которой она была изображена. Ее рот на той картине казался мне незнакомым: слишком жесткий, с поджатыми губами. А глаза потерянные и грустные. В той нарисованной женщине я не узнала свою мать, но мне очень хотелось поверить, что это именно она, потому что больше у меня от нее ничего не осталось.

Я держала портрет на коленях, вглядываясь в ее лицо, но как бы я его ни наклоняла, глаза никогда не смотрели на меня, всегда в сторону. И нельзя было понять, о чем она думала, а догадаться сама я не могла. Чем были заняты ее мысли до и после написания портрета? Я не могла у нее спросить, как и задать вопросы, накопившиеся у меня за это время. Почему она так сердито разговаривала с моим отцом, но продолжала широко улыбаться? Почему по ночам ругалась с зеркалом, словно принимала свое отражение за кого-то другого? Почему сказала, что больше не может носить меня на руках и что мне придется научиться ходить самостоятельно?

Однажды, через несколько лет после ее исчезновения, когда мне было около десяти, я, рассматривая портрет, заметила на маминой щеке небольшое пятнышко плесени. Оно постепенно росло. Я взяла мягкую тряпицу, смочила ее водой и вымыла эту часть изображения, но щека стала лишь темнее. Тогда я стала мыть с нажимом и нечаянно стерла половину лица! Когда я это заметила, то плакала так, словно своими руками убила маму. После этого я не могла смотреть на картину без ощущения огромной потери. Потому теперь у меня нет даже портрета моей матери.

Все эти годы я пыталась вспомнить ее лицо, слова, которые она мне говорила, всё, что мы делали вместе с ней. Я помню ее тысячью разных способов — так говорят китайцы: йи ван, тысяча мелочей. Это, конечно, преувеличение, но я думаю о матери вот уже семьдесят лет, поэтому в моей памяти вполне могли собраться даже десять тысяч мелочей. Только ее образ наверняка изменился тоже в тысяче мелочей, менялся с каждым моим воспоминанием, так что я уже им не доверяю.