Кухонный бог и его жена

В следующий момент до меня доносится деревянный стук, сопровождаемый настойчивым звяканьем — динь-динь-динь-динь, будто кто-то нетерпеливо звонит в звонок у стойки администратора в отеле. Затем к этим звукам присоединяются два голоса, которые распевают мелодию, состоящую, как мне кажется, всего из четырех нот, и заполняют ее бессвязными слогами. Слоги повторяются так часто, словно проигрыватель, воспроизводящий эти звуки, каким-то образом заело.

Однако слева, из ниши, появляются два буддистских монаха с бритыми головами, облаченные в одежды цвета шафрана. Тот, что старше и выше ростом, зажигает длинную ароматную палочку, трижды кланяется усопшей, кладет палочку на поднос и кланяется снова. Младший монах стучит деревянным билом. Потом оба медленно двигаются по проходу между стульями, распевая: «Ами, ами, амитаба, амитаба».

Когда старший монах равняется со мной, я замечаю, что одна его щека провалена и ухо на той же стороне страшно исковеркано.

— Должно быть, он попал в страшную аварию, — шепчу я матери.

— Это «культурная революция», — отвечает она. Теперь я вижу, что младший — не монах, а монахиня. На ее голове видны три небольшие запекшиеся корки, как от свежих ран.

— Должно быть, она тоже пострадала от «культурной революции», — говорю я маме.

Та всматривается в женщину:

— Она слишком молода. Блохи покусали, наверное.

— Амитаба, амитаба! — распевают монахи.

К ним присоединяются старушки в старомодных нарядах, с демонстративной скорбью причитая и заламывая руки. Дядя Генри направляет на них камеру.

— Это подруги тетушки Ду? — спрашиваю я.

Мама хмурится:

— Нет, не подруги. Может, китаянки из Вьетнама. Они пришли пораньше, выяснили, что у нас некому оплакать тетушку Ду, ну и договорились с тетушкой Хелен. Она дала им пару долларов. Вот они и следуют старой традиции: громко кричат и плачут, показывая, что не хотят, чтобы умерший так скоро их покидал. Это знак уважения к покойнику.

Я киваю. Уважение.

— Эти женщины могут приходить на два или три прощания каждый день, — прикидывает мать. — Так можно заработать несколько долларов. Неплохая работа. Лучше, чем уборщицей.

В ответ я хмыкаю. Непонятно, зачем мама это сказала: чтобы обозначить свое превосходство или просто чтобы констатировать факт.

Снова звучат колокольчики и деревянное било, все быстрее и быстрее. Вдруг белый плакат срывается со стены и падает прямо на грудь тетушке Ду, словно лента победительницы конкурса красоты. Мама и кто-то еще из пожилых женщин вскакивают с криками «Ай-ай!».

Сын Мэри вопит: «Идеальное приземление!» и истерично хохочет. Монахи продолжают свой речитатив, нисколько не меняясь в лице. Но моя мать приходит в бешенство.

— Это очень плохо! — бормочет она и выходит из зала.

Несколько минут спустя она возвращается с молодым человеком европейской внешности и светлыми редеющими волосами. На нем черный костюм, из чего я делаю вывод, что он — служащий похоронного бюро. Похоже, мама отчитывает его за непристойное поведение плаката. По всему залу разносится громкий ропот присутствующих. В их голоса вливаются рыдания и неловкие поклоны пожилых плакальщиц и речитатив монахов.

Блондин быстро идет к сцене, мама следует за ним по пятам. Он трижды кланяется тетушке Ду, затем отодвигает в сторону ее гроб, который легко откатывается на колесиках подставки. После очередного поклона он церемонно снимает с груди тетушки злосчастный плакат и несет его на вытянутых руках с такой торжественностью, словно это не бумага, а священная дароносица. Пока он заново крепит это сокровище на стену, мама не унимается:

Приклейте еще ленты вон в тот угол! И туда тоже. Как вы могли допустить, чтобы ее удача упала таким ужасным образом?!

Закончив, работник похоронного бюро возвращает гроб на место и снова трижды ему кланяется, потом один раз — все еще негодующей маме. Затем стремительно ретируется.

Интересно, он проделал все это из искреннего уважения к клиентам или потому, что знал, что именно так нужно обращаться с китайцами?

Теперь Фрэнк раздает всем зажженные палочки с благовониями. Я озираюсь, чтобы понять, как вести себя дальше. Все, кто пришел попрощаться с тетушкой, один за другим встают и присоединяются к монахам, эхом вторя речитативу:

— Амитаба, амитаба…

Мы ходим вокруг гроба, и я теряю счет оборотам. Участвуя в совершенно непонятном мне ритуале, я чувствую себя крайне глупо. На память приходит схожий случай: мы с друзьями отправились в буддистский центр, я была единственной азиаткой и единственной, кто постоянно оглядывался, нетерпеливо ожидая появления монаха и начала церемонии. Остальные, как мне казалось, героически терпели. Лишь спустя минут двадцать я поняла, что на самом деле они медитируют. Мама кланяется тетушке Ду, кладет ароматную палочку на поднос и тихо произносит:

— Ай! Ай!