Кухонный бог и его жена

По дороге в Учан я увидела, что сотворила здесь война. Почти в каждой деревеньке у низких глиняных хижин провалились или слетели крыши, рухнули стены.

Кое-где их пытались подлатать, вставив в пролом старую столешницу, либо соломенный матрас, либо дверь от машины. Однажды я заглянула в зеленую долину и заметила среди высокой травы дюжину странных черных пеньков. Издалека они выглядели глыбами угля, беспечно выброшенными на улицу. И лишь потом я поняла, что мы проезжаем место, где когда-то стояла деревенька, а эти глыбы — дома, сгоревшие несколько лет назад. Никого не осталось, чтобы отстроить жилища заново.

Но чаще всего на дороге я видела изможденные голодные лица. Так много лиц, и старых, и молодых, все с одинаковой печатью горя. Эти люди рылись в мусоре, собирая объедки в тощие сумы. Заслышав наш автобус, они бросали свои пожитки и складывали руки просительной лодочкой.

— Маленькая мисс, взгляните на нашу нищету! Проявите сострадание! Сжальтесь! — рыдали голоса, и лица постепенно исчезали из виду, потому что автобус ехал дальше, оставляя голодающих на обочине.

У меня все внутри сжималось от этого зрелища.

Каждого из пассажиров автобуса терзали собственные тревоги. Мы слышали, что обнищавшие люди становились разбойниками, сбивались в банды и грабили по всей стране, особенно свирепствуя в горных районах. Когда нам надо было нанять лодку, чтобы переплыть озеро Дунтинху, нас предупредили, что пираты уже успели захватить много таких лодок и не колеблясь перерезали пассажирам горло. Гоминьдан утверждал, что за преступлениями стоят коммунисты, но тетушка Ду по секрету сказала нам, что это неправда. Дочь втайне написала, что сейчас коммунистов винят во всех бедах Китая. Так что конец войны с японцами не принес долгожданного мира.

Только добравшись до Учана, где мы должны были переночевать в отеле, мы с Хулань поняли, что больше не увидимся. Отсюда они вместе с тетушкой Ду направлялись далеко на север, в Харбин, куда получил назначение Цзяго, чтобы проследить за капитуляцией японских войск. Важно было, чтобы капитуляцию принимал именно Гоминьдан, а не коммунисты. А Вэнь Фу, Данру и мне предстояло путешествие на поезде на восток, в Нанкин и оттуда лодкой — до Шанхая.

Эти восемь лет мы с Хулань часто спорили и ссорились, но расставаться нам было очень грустно. В тот вечер в отеле мы проговорили много часов, пока у нас не стали слипаться глаза. На следующее утро мы медленно позавтракали, все теми же простыми блюдами: рисовой кашей и мелкой красной фасолью. Поев, мы обменялись адресами. Я дала Хулань адреса отца в Шанхае и дядюшки на острове. Она переписала для меня харбинский адрес, который дал ей Цзяго. А потом мы обе отправились в свои комнаты: поискать в чемоданах что-нибудь, чтобы подарить друг другу на прощание.

Хулань подарила мне две пары хороших спиц для вязания: тонкие и потолще. Я подарила ей мой лучший свитер, связанный собственноручно. Голубой, с красивым рисунком, который я тоже придумала сама. Мы посмеялись над тем, что оба наших подарка объединены одной и той же мыслью: инструменты для вязания и результаты этого труда. Цзяго подарил Вэнь Фу перьевую ручку, а Вэнь Фу ему — бутылку американского виски.

Вдруг я обратила внимание на тетушку Ду, игравшую с Данру. Она стала моему сыну как бабушка. Я вернулась к своему чемодану, чтобы найти что-нибудь и для нее. Я вспомнила, как ей нравилась голубая бутылочка из-под духов, которой я иногда давала поиграть Данру. Я вынула ее, немного подержала на свету, а потом вернулась в общую комнату и подарила ее тетушке Ду. Та очень громко протестовала:

— Да зачем она мне нужна?

Когда я просто вложила ей бутылочку в руку, она расплакалась и сказала, что ей стыдно это у меня забирать.

— Мне нечего дать тебе взамен, — сказала она.

— То, что я вам даю, тоже не имеет ценности, — сказала я ей тогда. — Это просто кусочек цветного стекла, чтобы вы, посмотрев на него, вспоминали одну глупую женщину и ее сына.

Перед расставанием мы с Хулань держались за руки. Мне хотелось попросить у нее прощения за все ссоры, но я не знала, как. Поэтому просто сказала:

— Мне кажется, красных фасолин было именно сто.

Она сразу поняла, что я имею в виду нашу последнюю размолвку в Куньмине, и покачала головой, плача и смеясь одновременно:

— Нет, ты, скорее всего, была права. Всего лишь пятьдесят, не больше.

— Нет, сто, — настаивала я.

— Нет, пятьдесят, а то и меньше, — твердо объявила она. А потом застенчиво добавила: — Наша семья тогда была так бедна, что мне каждое утро приходилось пересчитывать горку фасоли, чтобы разделить ее между сестрой и мной. Одну ей, одну мне, одну ей, одну мне. Так что, как видишь, о сотне я могла только мечтать.