Куда она ушла

По правде говоря, я иногда думаю, что Брин надевает эти кофточки специально, чтобы все наблюдали за ее животом, словно она хочет подразнить судьбу. Она серьезно хочет детей. И хоть общеизвестно, что ей двадцать четыре, на самом деле ей двадцать восемь, и она утверждает, что ее часы тикают и все такое. Но мне двадцать один, и мы с Брин вместе всего лишь год. И мне плевать, что Брин говорит, будто моя душа гораздо старше, словно я уже прожил целую жизнь. Даже если бы мне было сорок один, и мы с Брин только что отпраздновали двадцать лет совместной жизни, я бы все равно не хотел ребенка от нее.

— Она присоединится к тебе в туре?

Когда она упоминает тур, я чувствую, как начинает свербеть у меня в горле. Тур, длиной в шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь. Я мысленно поглаживаю свою баночку с таблетками, и становлюсь спокойнее, зная, что она там, но я не так глуп, чтобы доставать таблетку перед Ванессой.

— Что, прости? — спрашиваю я.

— Вы с Брин собираетесь встретиться во время тура?

Я представляю Брин в туре, со всеми ее стилистами, инструктором по пилатесу, с ее последней диетой.

— Возможно.

— Тебе нравится жить в Лос-Анджелесе? — спрашивает Ванесса. — Ты совсем не похож на парня калифорнийского типа.

— По крайней мере, там сухой климат.

— Что?

— Ничего. Просто шутка.

— А, понятно, — Ванесса скептически осматривает меня. Я давно уже перестал читать интервью о себе, но когда занимался этим, слова вроде непостижимый часто проскальзывали там. Так же как и высокомерный. Неужели люди видят меня таким?

К счастью, наш запланированный час истекает. Она закрывает свою записную книжку и просит принести счет. Я ловлю полный облегчения взгляд Олдоса и показываю ему, что мы заканчиваем.

— Было приятно познакомиться с тобой, Адам, — говорит она.

— Да, с тобой тоже, — вру я.

— Должна сказать, ты человек-загадка, — она улыбается, и ее зубы светятся ненатуральной белизной. — Но я люблю загадки. Как и твои песни, все эти вызывающие ужас картинки, которые всплывают при прослушивании «Возмещение Ущерба». Да и слова песен с нового альбома тоже весьма загадочные. Ты знаешь, некоторые критики задаются вопросом, может ли «Милый Кровопийца» соответствовать уровню напряженности в «Возмещение Ущерба»…

Я знаю, что за этим последует. Слышал много раз до этого. Стандартная уловка репортеров. Намекают на мнения других критиков, чтобы косвенно выразить свое мнение по этому поводу. И я знаю, что на самом деле она спрашивает, даже если она сама не догадывается: «Как чувствуешь себя, осознавая, что единственное стоящее твое творение появилось благодаря самой ужасной потере?»

Это уже чересчур. Брин с ее животом. Ванесса с моим школьным альбомом. Сама мысль о том, что ничто не свято. Все идет в ход. И что моя жизнь принадлежит всем кроме меня самого. И шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь, шестьдесят семь. Я с силой толкаю столик так, что стаканы с водой и пивом проливаются ей на колени.

— Какого…?

— Интервью окончено, — рычу я.

— Я знаю это. Что ты бесишься-то?

— Потому что ты всего лишь очередной стервятник! Это ни хрена не имеет отношения к музыке. А только к тому, чтобы все разодрать в клочья.

Глаза Ванессы нервно бегают, пока она нащупывает свой диктофон. Прежде чем у нее появляется шанс снова включить его, я беру устройство и швыряю об стол, разбивая в дребезги, а затем опускаю в стакан с водой для надежности. Моя рука трясется, а сердце громыхает в груди, и я чувствую, как начинается паническая атака, та самая, когда мне кажется, что я умру.

— Что ты наделал? — кричит Ванесса. — У меня же нет запасного.

— Хорошо.

— И как я теперь должна писать статью?

— Ты называешь это статьей?

— Да. Некоторым из нас приходиться работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь, ты изнеженный, несдержанный засра-

— Адам! — Олдос мгновенно оказывается возле меня, и кладет три стодолларовые купюры на стол. — Это вам на новый диктофон, — говорит он Ванессе, перед тем, как вытолкать меня из ресторана и посадить в такси. Он сует очередную стодолларовую купюру водителю, не заостряя внимания на моей выходке. Олдос достает из моего кармана бутылочку, прописанную врачом, вытряхивает таблетку себе на ладонь и говорит:

— Открой рот, — словно он моя мамочка.

Он ждет, пока мы не окажемся в нескольких кварталах от моего отеля, пока я не выкурю две сигареты, и не проглочу еще одну успокоительную таблетку.

— Ну и что там произошло?

Я рассказываю ему. О ее вопросах про «черную дыру». Про Брин. Про Мию.

— Не волнуйся. Мы можем позвонить в Shuffle. Пригрозим, что откажемся от эксклюзива, если они не заменят журналиста для этой статьи. Может, это и попадет в таблоиды или в Gabber на несколько дней, но там не о чем переживать. Все забудется.

Олдос говорит все это спокойным голосом, словно: «Эй, это всего лишь рок-н-ролл», но я вижу беспокойство в его глазах.

— Я не могу, Олдос.

— Не волнуйся об этом. Тебе не нужно. Это всего лишь статья. Мы все уладим.

— Я не только об этом. Я просто больше не могу.