Кубок орла

Выслушав любимца и одобрив его затею, Петр уехал с ним в Сенат. Сидение длилось до позднего вечера, а ночью государь и генерал-прокурор составили подробное руководство для ревизоров.

Через три дня во все губернии были отправлены генералы с большими отрядами штаб- и обер-офицеров. Ягужинский оказался прав: в шести только губерниях ревизорами было обнаружено 1 123 065 утаенных душ.

Царь отдал приказ:

«За военным переписчиком надлежит следовать палачу с кнутом и виселицей, дабы казнь ворам могла быть учинена немедленно».

– Не крепко ли будет? – призадумался Ягужинский.

– Ничего. Погодя Россия спасибо скажет… Так, Петр Андреевич? – повернулся государь к углубленному в бумаги Толстому.

– Не погодя, а и ныне уже имя ваше славословят, мой император.

– Ого! Он меня из суврена в императоры пожаловал…

– С той поры-с, как веленьем вашим нахожусь в действительных тайных советниках и президентах Коммерц-коллегии, а к тому же еще удостоен Андреевским кавалером, – вы в моих глазах император-с.

– А ежели я тебя еще одним титулом пожалую? – лукаво подмигнул царь, знавший, что дипломат спит и видит себя графом.

– Великим нареку-с… Как всем подданным вашим любезно.

– Ну хоть бы раз в карман за словом полез! – рассмеялся Петр.

– Всему свое место-с. Слово – в голове, в карманах – кошель да часы… Тьфу ты! – вскрикнул вдруг Толстой, выхватывая часы. – Заболтался. На допрос надо, а я…

Вместе с ним исчез и Ягужинский.

В терем вошла Екатерина.

– Сердитый или добрый?

– Могу и осерчать, коли хочешь… А?

– Значит, добрый.

Она присела к нему на колено, заискивающе поглядела в глаза.

– Просить хочу соколика моего…

– Попробуй.

– Пожалей Марью Даниловну! Не я прошу, все тебя просят: и царица Прасковья, и Апраксин, и Брюс…

Царь оттолкнул жену.

– О ком печалуешься? О детоубийце? Огнем ее пожечь!

Но царица не унималась – опустившись на колени, прильнула щекой к ноге государя.

– Для меня… На многом я ее проверяла. Друг она нам. Ну, заблудилась, согрешила. И пострадала довольно… Отпусти ее!

Петр не глядя ответил:

– Не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, которые, неразумною милостью закон Божий преступая, погибли и телом и душою.

«Худо, – подумала царица. – Если уж за Божественное принялся, значит, добра не будет». Она поднялась, молча поцеловала мужа и удалилась.

И действительно, просьба Екатерины только ускорила участь Марьи Даниловны. Утром, едва проснувшись, Петр созвал к себе сановников для суда над фрейлиной. Судьи увидели по лицу государя, какого он ждет приговора, и присудили Марью Даниловну к плахе.

Весть о скорой кончине нисколько не испугала Гамильтон. «Видела я, как возводили людей на помост, – вспоминала она, – как священники читали напутствие, как палач замахивался секирой и как в последнее мгновение объявляли о помиловании. И меня помилует Петр Алексеевич. Он пожалеет».

В день казни узница обрядилась в белое шелковое платье с черными лентами и отправилась на Троицкую площадь как на парад. Несмотря на долгое заключение и перенесенные пытки, она мало изменилась. Глядя на нее, людям не верилось, что перед ними обреченная – так необычен был ее наряд и до того радостно светилось улыбкой ее исхудалое, все еще прекрасное лицо.

Сам Петр залюбовался Марьей Даниловной и, когда она прошла мимо, подарил ее таким взглядом, что узница окончательно успокоилась. Вздохнула свободно и ее служанка, Екатерина Якимовна.

Петр Андреевич Толстой махнул рукой. Сдержанный гул толпы оборвался, сменившись настороженной тишиной, и один из секретарей напыщенно прочитал:

«Девка Марья Гамантова да баба Катерина! Петр Алексеевич, всея великие и малые и белые России самодержец, указал: за твоя, Марья, вины, что ты жила блудно и была оттого брюхата трижды; и двух робенков лекарствами из себя вытравила, а третьего родила, удавила и отбросила, в чем ты во всем с розысков винилась, – за такое твое душегубство казнить смертью.

А тебе, бабе Катерине, что ты о последнем ее робенке, как она, Марья, родила и удавила, видела; и по ее прошению, что доподлинно слышал соглядатай, в подполье сидевший у Гамантовой в горнице, оного робенка с мужем своим мертвого отбросила, а о том не доносила, в чем учинилась ты с нею сообщница же, – вместо смертной казни учинить наказание: бить кнутом и сослать на прядильный двор, на десять лет».

Марья Даниловна слушала и безмятежно улыбалась. Толпа глядела на нее с затаенным ужасом, как на лишившуюся рассудка. Но дернувшаяся вдруг голова государя заставила осужденную съежиться: слишком хорошо научилась она по внешним приметам угадывать душевные настроения государя.

– Пощадите меня! – умоляюще протянула она руки к царю. – Даруйте жизнь!

Петр отвернулся:

– Без нарушения Божественных и государственных законов не могу я спасти тебя, Марья Даниловна, от смерти…

Сверкнул топор. Не дрогнув ни одним мускулом, государь поднял отрубленную голову, поцеловал еще теплые губы. Затем, поманив к себе вельмож и придворных дам, он принялся объяснять им строение артерий и горла.

К вечеру того же дня Орлов был выпущен из крепости и пожалован поручиком гвардии.