Кто смеется последним

У Лагиша горело правое ухо, как у школьника, которому внушили правила поведения. У Панлевеса дрожало правое веко, как у человека, напряженно всматривавшегося в темную даль. Панлевес обладал удивительной способностью кошки — видеть в темноте. Вся его карьера была построена на этом. Он был истинным духом парламентаризма.

Узкая голова топором, длинный, точно приставной, нос клювом, прилипшие к черепу гладкие черные волосы, аккуратно разделенные пробором посередине. Бледное, точно обточенное бритвой лицо с тонкими бескровными губами. Хилый, согнутый корпус. На прямых плечах платье, как на вешалке. Смесь арлекина с инквизитором.

Втянув голову, пригнувшись, сидел он с таким же выражением иронии и лукавства глядя перед собой, с каким он смотрел обычно на депутатов из-за пюпитра, произнося неизменно вежливым, размеренным голосом свои полные яда часовые речи.

Лагиш хорошо знал эту фигуру, этого «народного избранника», у которого не было друзей, но которому все аплодировали. Он знал, к каким интригам прибегал Панлевес, чтобы пролезть в заветную Палату, этот игорный дом, все «правила игры» которого давно были им вытвержены назубок. Рассерженный приставаниями Панлевеса, бонапартист и сын известного бонапартиста Кассаньяк рассказывал о том, как перед выборами ему внезапно ночью позвонил тогда всесильный Панлевес, правая рука диктатора Дюкане. Он просил добыть ему рекомендательное письмо к корсиканцам, у которых сильны еще наполеоновские традиции, от принца Наполеона, находившегося в Брюсселе. Пришлось уважить просьбу, и бонапартисты вскладчину отправили в Бельгию курьера. Курьер привез письмо, но вскоре оказалось, что Панлевесу Корсика была нужна лишь для отвода глаз от Бордо, где он решился вырвать победу. Имея в руках это письмо, в ореоле своего всевластия Панлевесу удалось заставить себя слушать бордосского епископа, — и вот он — депутат наикатолической Вандеи!

И с ним Лагишу пришлось вести беседу. Ему, социалисту, пришлось выслушать авантюриста и даже соглашаться…

Политика — есть политика…

Но ухо не переставало жечь.

— Ваше превосходительство…

Лагиш поднял глаза. В дверях стоял голый негр.

— Господин министр, вас просят к телефону.

— Меня?

Он рад был освобождению. Скорей из этой темной комнаты. Где Колибри? Найти ее, схватить, измять и забыть дела, политику, скрипучий, ядовитый голос Панлевеса.

— Итак, смею надеяться…

— Да-да, конечно…

Только у телефона, в кабинете покойного Мопа, Лагиш пришел в себя.

— Я слушаю.

* * *

— Ах, это ты, малютка?

Он слушал долго, улыбаясь, потом крикнул с самодовольным видом:

— Ну хорошо, в час я буду у тебя.

И, бросив трубку на рычаг, увидел Виньело.

Художник сидел за письменным столом в полном одиночестве. Перед ним стояла бутылка рома и чашка кофе. Он с видимым удовольствием собирался закурить сигару.

— А, господин министр! — крикнул он. — Ваше превосходительство, не скажете ли мне, с какого конца обрезают сигару?

Лагиш, смеясь, подошел к художнику. Телефонный разговор вернул ему хорошее настроение.

— Давайте, я вам покажу, — и через мгновенье воскликнул: — Ба, да вы курите те же сигары, что и я!

Конечно, в серебряной бумажке и на бандерольке «Non plus ultra».

— Такие же, как ваши?

— Ну да, совсем такие. Я сам их начал курить недавно. — И Лагиш вынул из бокового кармана золотую сигарницу.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ — СВЯЩЕННАЯ ЖЕРТВА

В особняке на улице Марбефф веселились. Шатер стонал от топота и музыки, укромные уголки полны были сдержанного шепота и придушенных вскриков, в столовой у столов скрипели челюсти.

M-me Мопа появлялась всюду, как добрый гений. За нею увивался хвост поклонников. Панлевес со своей сдержанной иезуитской улыбкой рассказывал скабрезные истории из интимной жизни некоторых высоких особ. Один знатный эмигрант царской крови, уныло озиравший с высоты своего саженного роста танцующих, внезапно набросился на одну актрисочку, едва прикрытую газом, и больше с ней не расставался. Лагиш незаметно исчез после того, как, поймав Колибри в одном из переходов, он добился обещания встретиться с ней завтра «по важному делу».

Ванбиккер был особенно благожелателен. Стоя перед Панлевесом и держа в руках недопитый бокал, он смеялся нутряным, лающим смехом, от чего вся его квадратная фигура сотрясалась, как тысячесильное динамо. Положительно, этот вечер ему очень нравился. Он никогда так не веселился, не чувствовал себя таким беззаботным. Все шло как нельзя лучше. Его дочь — Эсфирь — была сегодня в особенном ударе. Одним глазом и одним ухом Ванбиккер следил за производимым ею впечатлением. Ее едкие замечания, остроумные ответы вызывали сенсацию.

— Ваша дочь неподражаема, — говорили ему со всех сторон.

Но особенно дорого было внимание Панлевеса. Этот человек, пользующийся крупным влиянием в бюрократическом и парламентском мире, человек, в руках которого было столько запутанных нитей, столько чужих тайн, особенно интересовал миллионера.