Кто ответит?

...Сообщаем: двадцать видеомагнитофонов “Панасоник”, чьи номера (см. детальное приложение) совпадают с номерами из партии, похищенной на ж.-д. дистанции 31/2, обнаружены в магазине “Орбита-К”, однако первоначальный источник приобретения аппаратуры не выяснен...

ИЗ ЖИЗНИ АЛЕКСЕЯ МОНИНА

Тетка была сварливой, толстой, от нее вечно пахло прокисшим борщом, хозяйственным мылом и рыбой. Соседки по большому пустынному двору -общему на три мазанки, скрытых в тени старых шелковиц, каждодневно и дружно переругивались с ней по всякому поводу, как, впрочем, и едва ли не полгорода, открыто враждовавшего с этой издерганной, крикливой женщиной, а она, взвинченная бесконечными стычками, вымотанная стиркой, возней с чахлым, страдающим от недостатка воды огородом, срывала все на нем, мальчишке.

- У, поганец! - теребила его выгоревшие до белизны на южном солнце вихры распаренными, в морщинах, пальцами, словно сочившимися бессильной ненавистью. - Всю жизнь сломал! Ты, мать твоя, гадина, из-за нее все! За что только крест тащу!

Он не хныкал, не старался ни вывернуться, ни огрызнуться, терпеливо пережидая ее истерику. Выместив злость, она уйдет в дом, выглянувшая во двор соседка поинтересуется у него опасливо: опять, дескать? А он, покривившись, ответит: “Да это, как радио...” И отмахнется худой мальчишеской рукой взрослым, усталым жестом.

Ребенком он себя и не помнил. Он всегда был взрослым. Потому что родился незадолго до войны, после войны становиться маленьким было поздно и невозможно. Война же вспоминалась, как самое первое осознание жизни. Голос ее - рокот самолетов, далекая стрельба - его не пугал, представляясь чем-то естественным и обычным, сродни звукам природы: шуму дождя, ветра, моря. Пугало другое: настороженные улицы, ползущие по ним громоздкие грузовики-фургоны с брезентовым верхом и подслеповатыми глазницами лобовых стекол, вполголоса ропот взрослых и растворенный в воздухе страх - невнятный и липкий. Страх тех, кто являл для него защиту и утешение. Страх и затаенность. Везде и во всем. Может, именно страх и пробудил в нем рельефное, словно бы черно-белое восприятие жизни, подобное звериному, когда добро должно быть проверено и испытано, а зло - постоянно ожидаемо, когда интуиция опережает рождение чувства и мысли, подменяя их.

Отец - рабочий в порту - погиб при первой же бомбежке, оставшись безымянным ощущением чего-то сильного и надежного в его детском сознании, а мать вспоминалась, оживая в памяти какими-то угасающими озарениями, однако, когда он смотрел на фото ее, припрятанное теткой в комод, образ вдруг обретал постоянство, пространство и перспективу, будто где-то в зазеркалье фотокарточки жил, как в заточении, человек - миловидная, с застенчивой улыбкой женщина... И слышался голос, вернее, интонация - неясная, ускользающая, но ее, материнская. Он понимал это нутром. А после всплывали слова - далекие, как бы приснившиеся: “Лешенька, сынок, если увидишь дядю Павла... Кукла... Передай: мама наказывала отдать тебе куклу...” И отчетливо виделось последнее из того самого страшного дня: ситцевая занавесочка, опасливо отодвинутая рукой матери, напряженно-окаменевшее лицо ее в перекрестье оконной рамы, а там за окном - пятнистый кузов машины, из которого беззвучно и ловко выпрыгивали, поправляя каски, большие, сильные солдаты с такими же напряженно-окаменевшими лицами. И первый захолонувший душу ужас беды.

С треском ударили в дверь.

Она вывела его через черный ход.

- К тете беги. Быстро беги, Леша...

И все. Больше он матери не видел. Прибежал к тете, расплакался; картавя, рассказал о страшной машине и заснул в слезах. А когда проснулся, была другая жизнь. Без мамы.

Поговаривали, будто мать увезли в гестапо, но поговаривали всегда неопределенно и сухо, подразумевая некий лежавший на ней грех. Лишь однажды вскользь тетка буркнула: дескать, мать была связана с партизанами, после ее ареста пошли провалы и... кто знает, не повинна ли в них она? Толком же никто ничего не ведал. Но слушок креп, и, взрослея, он, Алексей, все отчетливее ощущал поле отчуждения взрослых и сверстников вокруг своего мирка, где были мазанка, дворик, занавешенный бельем, одинокий абрикос у ограды, чьи плоды, нещадно обрываемые мальчишками, никогда не успевали вызреть, голая солнечная пустошь перед покосившимися дощатыми воротами и куцый огородик с упорно колдовавшей над ним теткой. В этом мирке было покойно, сонно и скучно. Так он и жил: один на один с теткой, сестрой отца, которую не любил и побаивался, и еще - со своим взрослым детством. Жил у синего моря, зовущегося Черным.