Крыши наших домов

— Все здесь?

— Все, товарищ лейтенант.

— Давайте сюда рацию. — И, подкидывая левой рукой протянутый кем-то чужой наган, пошутил: — Ну, еще раз закурим, стреляные воробьи?

«А ведь еще полгода или даже четыре месяца назад мы бы так не сработали, — подумал Дернов. — Ах, молодцы мои, как хорошо сработали! Как хорошо шли...»

— Значит, в него тоже стреляли? — тихо, почти шепотом, спросила Татьяна. Михаил Евграфович не ответил.

Как и тогда, летом, поезд с Финляндского вокзала уходил в час дня, но до этого времени надо было еще как-то дожить. После бесконечно долгой бессонной ночи, когда она металась по комнате, после того, как ранним утром побежала на почту и дала Дернову телеграмму, что едет, после мучительного, как пытка, часа ожидания поезда на вокзале, она была совершенно разбита, вымотана, измучена. Отцу она оставила короткую записку, не задумываясь даже, поймет ли он что-нибудь из ее слов. «Папа, я должна срочно ехать. Так получилось, и я потом тебе все напишу. Татьяна».

Только в вагоне, наконец-то оказавшись в купе, она закрыла глаза. Что я ему скажу, я, девчонка, в сущности еще ничего не сделавшая в жизни? Что виновата не я, а мое долгое одиночество, когда начинают придумываться всякие мысли, а потом, за ними, и человек? Убежать, бросить его, как капризная, только одну себя и любящая баба! Ведь я даже ждала, чтобы он начал уговаривать, умолять меня не ехать и, скорее всего, не уехала бы — вот в чем гадость. А потом, уже в Ленинграде, даже злорадствовала про себя: ничего, голубчик, поживи без меня подольше... А в него стреляли, пока я упивалась своим выдуманным несчастьем.

В него стреляли, его могли убить, а я бегала по подружкам и в театры. Как я посмотрю ему в глаза? Смогу ли сказать, что не писала нарочно — чтоб помучился как следует? Смогу ли признаться, что заставляла себя не думать о нем, чтобы самой было легче жить? Нет, не легче — легковесней...

Я люблю его. Может быть, я по-настоящему поняла это только вчера, когда подумала, что его могли убить, и мне стало так страшно, что хотелось кричать, бежать, чтобы хоть на минуту оказаться рядом. Теперь я буду с ним не минуту — всегда. Пусть он остается таким, какой есть — я люблю его такого, потому что он лучше меня, умнее меня и, главное, честнее меня...

Она сидела у окна и ждала, когда пройдут эти сутки. В купе с ней ехал еще один человек — старая женщина, — но Татьяне не хотелось разговаривать с попутчицей. Та спросила, как ее зовут, — Татьяна ответила, и старуха быстро-быстро закивала головой.

— Значит, именинница нынче?

— Почему?

— Сегодня у нас какое? Двадцать пятое января, как раз Татьянин день.

— Да, — сказала Татьяна, — мой день.

Потом была маленькая станция, словно бы вся ушедшая в снег, не тронутый железнодорожной копотью, и поэтому особенно нарядная. Татьяна вышла — просто так, пройтись по свежему воздуху. Ехать ей надо было еще два часа. Она оглядывала заснеженные ели, похожие на баб в белых сарафанах, почти игрушечный, лубочный домик станции, серое, непрозрачное небо — и вдруг почувствовала, что вот сейчас что-то должно произойти, обернулась — Дернов шел к ней, почти бежал... Тогда она кинулась к нему и с разбегу уткнулась в его куртку, охватывая Дернова руками, как бы стараясь защитить, закрыть его от кого-то своим телом.

9. Пустой разговор

Она не видела Галю почти целый день — лейтенант Кин был свободен, и Татьяна нарочно закатила стирку, чтобы не ходить к ним и не мешать: в случае чего можно сослаться на стирку. Тем более, что это и на самом деле надо было сделать. Пройдет инспекторская, и тогда она сможет поехать в Ленинград: тоска по сыну становилась нестерпимой, хотя Володька-маленький уехал отсюда месяц назад. Теперь его опекает по-сумасшедшему влюбленный в него дед. В субботу и воскресенье он у деда. «Ходили в зоопарк. Видели тигра, слона и змею. Катались на понях. Больше писать нечего. Володя».

Итак, сегодня у нее стирка. А Галя уедет завтра утром. Татьяна сказала Дернову:

— Кин уже сейчас не в себе. Представляю, что с ним будет, когда она уедет.

— А ничего не будет, — спокойно отозвался Дернов. — Запрягу его в работу, чтоб даже вспоминать времени не было, вот и все. Есть такая наука — служботерапия.

— Пожалуй, — сказала Татьяна. — А знаешь, я не могу ее понять. Наверно, мне будет не очень легко с ней рядом. Все время чувствую какой-то холодок.

Дернову надо было идти на заставу, и этот разговор кончился. Уже надевая фуражку, Дернов сказал:

— Мне кажется, что... Ладно, посмотрим.

Татьяна не обратила на эти слова никакого внимания.